Реклама
Книги по философии
В.Н.Порус
Рациональность. Наука. Культура
(страница 49)
Причина подобных недоразумений очевидна. Один и тот же термин - "научная рациональность" - понимался по-разному, фигурируя в различных методологических концепциях. Критики Тулмина видели в "научной рациональности" главным образом совокупность свойств, какими характеризуются системы научных высказываний (в частности, научные теории). Разумеется, систематическое единство такого рода не должно нарушаться алогизмами, иначе распадалось бы основание, на котором стоит теоретическая наука. Тулмин же в научной рациональности видел прежде всего совокупность идей, методов, способов рассуждений с помощью которых ученые достигают "понимания" явлений. Но в таком случае "логическая систематичность" знания - это только один из инструментов научной рациональности. И когда Тулмин в более поздних своих работах показывал, как научное знание развивается не благодаря "культу систематики", а как эволюционный процесс "выживания" понятий в "интеллектуальной среде обитания", он тем самым подчеркивал простую мысль: история науки учит, что всякое преувеличение роли каких-либо инструментов познания искажает если не реальное развитие последнего (в конце концов, ученые, работающие в науке, исходя из интересов своего дела, способны перешагнуть через любые философские каноны и догмы), то по крайней мере, философско-методологическое его понимание.
Почему же "культ систематики", по мнению Тулмина, ведет к скептицизму и релятивизму? Дело не только в том, что методологи, следующие этому культу, искажают реальную историю науки, втискивая в свои схемы ее живое многообразие. Более важно то, что, как свидетельствует история науки, практически ни одна развивающаяся научная дисциплина никогда вполне не отвечала требованиям этого культа, следовательно, сам культ нуждается в каком-то "сверх-научном" обосновании и оправдании. Но рациональная методология не может обосновывать сама себя - это вело бы к "логическому кругу". А не будучи обоснованной или "оправданной", она открыта как скептическому сомнению, так и релятивистскому небрежению - если претендует на универсальность и нормативность в науке как таковой, независимо от исторических или социально-культурных обстоятельств ее существования и развития.
Поэтому, полагал Тулмин, чем глубже внедряется в философию и методологию науки культ систематики и логичности, тем более он служит совершенно противоположным целям - укрепляет позиции скептиков и релятивистов. Значит, следует искать иную, более гибкую, более приспособленную к сопоставлениям с историей науки теорию научной рациональности.
Необходимость такой теории к 60-м гг. уже не оспаривалась практически никем из крупных мыслителей. Ранние работы И. Лакатоса по философии математики были направлены к той же цели, и С. Тулмин, казалось, нашел в талантливейшем ученике К. Поппера своего единомышленника. Он ощущал поддержку и со стороны М. Полани, который свою концепцию "неявного знания" также сориентировал прежде всего на критику логико-позитивистских программ превращения научного знания в эмпирически обоснованную и логически взаимосвязанную систему высказываний. Стать на рельсы исторического подхода призвали философию науки Т. Кун и П. Фейерабенд (последний, кстати, также называл И. Лакатоса - то ли всерьез, то ли cum grano salis - "другом-анархистом"). Если учесть, что и философия К. Поппера также была ориентирована прежде всего на рост научного знания, а не на исследование его логической структуры, то до известного момента казалось, что все эти мыслители выступают сообща.
Но только казалось. В статье, посвященной памяти И. Лакатоса, Тулмин говорит о своем изумлении, когда его "единомышленник" Имре обрушился с резкой критикой на "эволюционно-биологическую модель" развития научного знания, зрелый очерк которой был представлен в книге "Человеческое понимание" (1972), обвинив ее автора в "элитаризме", "авторитаризме", "социологизме" и, наконец, в "иррационализме"250. Действительно, одно из центральных мест в концепции эволюции науки Тулмина занимал тезис о том, что принципы рациональной организации научных исследований, как и принципы рациональных оценок этих исследований зависят от мнений и убеждений лидеров соответствующих научных направлений и школ, от научной элиты. Тулмин не связывал подобное лидерство с содержанием фундаментальных научных идей столь жестко, как это делал Т. Кун, но Лакатоса в большей степени интересовало сходство, а не различие между тулминовской теорией "эволюции науки" и куновской теорией "научных революций", которую несколькими годами раньше он критиковал не менее резко в статье "Выдерживает ли критику различение между нормальной и революционной наукой?".
Для И. Лакатоса -"рыцаря критического рационализма" - позиции С. Тулмина и Т. Куна, а также М. Полани, были неразличимы в одном важнейшем отношении: они все представлялись ему наступлением иррационализма в философии науки. Это обескуражило Тулмина, которому именно различие его взглядов с концепцией Куна казалось существенным: ведь он настаивал на том, что "никакое концептуальное изменение в науке не бывает абсолютным", и смена одних понятийных систем другими "происходит на достаточно устойчивых основаниях"251. Высказываясь за преемственность в развитии научного знания и отвергая "катастрофизм" Куна, разрывающий историческую траекторию науки на несвязанные и несоизмеримые отрезки, Тулмин полагал, что тем самым он отмежевывался от "историцистского релятивизма". Почему же Лакатос обрушился на обе концепции, как на "враждебные идеологические тенденции", как на "иррационалистические диверсии" в философии науки?
Тулмин вовсе не считал себя "иррационалистом". Но его понимание научной рациональности расходилось с тем, на котором настаивали попперианцы. Конечно, их понимание научной рациональности не сводилось к "культу систематики и логичности", которому служили логические эмпиристы 30-50 гг. Но оно не менее тесно связывалось с нормативностью, якобы присущей подлинной, "хорошей" науке, обладающей "внутренней" историей, которую с помощью "рациональных реконструкций" можно успешно отделить от "внешней", "неправильной" истории, совершающейся не по канонам научной рациональности, а под влиянием культурно-исторической практики, факторы которой далеко не всегда родственны разуму. Это как раз и стало объектом критики Тулмина.
И неопозитивисты, и попперианцы, отмечал он, исходят из некоторой общей предпосылки: и те, и другие рассматривают научные теории исключительно как согласованные (по крайней мере в принципе) системы высказываний. Движение научного знания поэтому и изображалось как последовательность изменений в содержании этих систем. Сами же эти изменения объяснялись исключительно как результаты логических преобразований или теоретически интерпретированные данные опыта и экспериментов. Всякие иные причины этих изменений (психологические, социологические, политические и т.п.) выводились за скобки методологического и философского анализа, объявлялись чем-то не имеющим никакого отношения к научной рациональности. Но что же это за теория научной рациональности, если она противопоставляет себя тому, что "на самом деле" происходит в науке? Если она "дрессирует" науку, как цирковой укротитель диких животных, заставляя их выполнять свои команды, создавая у зрителей иллюзию, будто выполнение этих команд заложено в природе самих животных и совпадает с их "желаниями"?
И Тулмин, и Кун, и Лакатос, да и Поппер шли к истории науки. Но дистанции, пройденные ими, не были равными. Кун пытался просто оставаться в рамках истории науки и даже не называл себя философом. Конечно, написанная им история отражала его философские взгляды, но он изображал дело иначе: как выведение неизбежных философских следствий из историко-научных исследований. Как бы то ни было, Кун, встречая расхождение между нормативными концепциями научной рациональности и историческими наблюдениями, всегда отдавал предпочтение последним и признавал неизбежность и плодотворность исторических изменений критериев рациональности в науке. Лакатос, двинувшись к истории науки, остановился на полпути, полагая, что дальнейшее движение, то есть именно то, к чему звал Кун, опасно тем, что верность истории науки обернется тягчайшей изменой самой науке, тому, что составляет ее суть и душу - научной рациональности252. Тулмин же не хотел останавливаться в этом движении, но также не хотел и принимать следствия, отталкивавшие Лакатоса и, видимо, не пугавшие Куна: ярлык "иррационалиста" не казался ему ни заслуженным, ни привлекательным. Следовательно, движение к истории науки должно было направляться иной, отличной от неопозитивистской и критико-рационалистической, теорией научной рациональности.
Тулмин пытался создать такую теорию. Около двадцати лет он вынашивал грандиозный замысел, который должен был воплотиться в объемистой трилогии о "человеческом понимании". Для реализации этого замысла нужно было начать с вопроса о том, "благодаря каким социально-историческим процессам и интеллектуальным процедурам изменяются и развиваются, передаваясь от поколения к поколению, популяции понятий и концептуальных систем - методы и инструменты коллективного понимания?"253 Проблема развития научного познания должна была решаться не в рамках традиционной эпистемологии, но включаться в контекст истории науки "от поколения к поколению"254. Впрочем, решение этой проблемы могло дать ключ к более широкому кругу проблем - о развитии "человеческого понимания" как такового, не ограничиваясь рамками одной только науки. Эта проблема звучала так: если признать, что принципы "человеческого понимания" исторически изменчивы, то каким образом можно рационально судить о различных стадиях или периодах этой истории? Отвечая на этот вопрос, следовало, с одной стороны, сохранить верность истории, с другой - не впасть в примитивный релятивизм. Тулмину казалось, что он нашел способ, каким можно избегнуть Сциллы абсолютизма и Харибды релятивизма: для этого требовалось указать "рациональной оценке и критицизму" точное место в социально-исторической "матрице" человеческого понимания. Уже из этого следовал безусловный приоритет самой этой "матрицы", в исследовании которой наряду с эпистемологией необходимо должны принять участие социология, культурология, история, социальная психология и другие ветви научного знания о человеке и человеческом обществе.
