Реклама
Книги по философии
Фридрих Ницше
Так говорил Заратустра
(страница 21)
И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки рассказывают себе по вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в нас.
И как будто существует особый, тайный доступ к знанию, скрытый для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в народ и "мудрость" его.
Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве или в уединенной роще, навострит уши, то узнает кое-что о вещах, находящихся между небом и землею.
И когда находят на поэтов приливы нежности, они всегда думают, что сама природа влюблена в них --
И что она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им таинственные, влюбленные, льстивые речи, -- этим гордятся и чванятся они перед всеми смертными!
Ах, есть так много вещей между небом и землей, мечтать о которых позволяли себе только поэты!
И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и хитросплетения поэтов!
Поистине, нас влечет всегда вверх -- в царство облаков: на них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами и сверхчеловеками --
Ибо достаточно легки они для этих седалищ! -- все эти боги и сверхчеловеки.
Ах, как устал я от всего недостижимого, что непременно хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!
Пока Заратустра так говорил, сердился на него ученик его, но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращен был внутрь, как будто глядел он в глубокую даль. Наконец он вздохнул и перевел дух.
Я -- от сегодня и от прежде, -- сказал он затем, -- но есть во мне нечто, что от завтра, от послезавтра и от когда-нибудь.
Я устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня они все и мелководны.
Они недостаточно вдумались в глубину; потому и не опускалось чувство их до самого дна.
Немного похоти и немного скуки -- таковы еще лучшие мысли их.
Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф; что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки!
Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она.
И они любят выдавать себя за примирителей; но посредниками и смесителями остаются они для меня и половинчатыми и неопрятными.
Ах, я закидывал свою сеть в их моря, желая наловить хороших рыб, но постоянно вытаскивал я голову какого-нибудь старого бога.
Так алчущему давало море камень. И сами они могли бы вполне произойти из моря.
Несомненно, попадаются перлы у них; тем более похожи сами они на твердые раковины. И часто вместо души находил я у них соленую тину.
У моря научились они тщеславию его: не есть ли море павлин из павлинов?
Даже перед самым безобразным из всех буйволов распускает оно свой хвост, и никогда не устает оно играть своим веером из кружев, шелка и серебра.
Тупо смотрит буйвол, в своей душе близкий к песку, еще более близкий к тине, но приближающийся больше всего к болоту.
Что ему красота, и море, и убранство павлина! Это сравнение привожу я поэтам.
Поистине, самый дух их -- павлин из павлинов и море тщеславия!
Зрителей требует дух поэта -- хотя бы были то буйволы!
Но я устал от этого духа; и я предвижу время, когда он устанет от самого себя.
Я видел уже поэтов изменившимися и направившими взоры на самих себя.
Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. --
Так говорил Заратустра.
Есть остров на море -- недалеко от блаженных островов Заратустры, -- на нем постоянно дымится огнедышащая гора; народ и особенно старые бабы из народа говорят об этом острове, что он привален, подобно камню, перед вратами преисподней; а в самом-де вулкане проходит вниз узкая тропинка, ведущая к этим вратам преисподней.
В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных островах, случилось, что корабль бросил якорь у острова, где стоит дымящаяся гора; и люди его сошли на берег, чтобы пострелять кроликов. Но около полудня, когда капитан и люди его снова собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним по воздуху, и какой-то голос сказал явственно: "пора! давно пора!" Когда же видение было совсем близко к ним -- оно быстро пролетело мимо них, подобно тени, в направлении, где была огненная гора, -- тогда узнали они, к величайшему смущению, что это -- Заратустра; ибо все они уже видели его, за исключением самого капитана, и любили его, как любит народ: мешая поровну любовь и страх.
"Смотрите, -- сказал старый кормчий, -- это Заратустра отправляется в ад!"
В то же самое время, как эти корабельщики пристали к огненному острову, разнесся слух, что Заратустра исчез; и когда спрашивали друзей его, они рассказывали, что он ночью сел на корабль, не сказав, куда хочет он ехать.
Так возникло смятение, а через три дня к этому смятению присоединился еще рассказ корабельщиков -- и теперь весь народ говорил, что черт унес Заратустру. Хотя ученики его смеялись над этой болтовней, и один из них сказал даже: "Я думаю, что скорее Заратустра унес черта". Но в глубине души все были озабочены и желали скорее увидеть его; как же велика была их радость, когда на пятый день Заратустра появился среди них.
И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.
Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка поражена болезнями. Одна из этих болезней называется, например: "человек".
А другая из этих болезней называется "огненный пес": о нем люди много лгали и позволяли лгать.
Чтобы изведать эту тайну, перешел я море -- и я увидел истину нагою, поистине! нагою -- необутою до самого горла.
Теперь я знаю, что это за огненный пес; а также все бесы извержения и возмущения, которых боятся не одни только старые бабы.
"Выходи, огненный пес, из своей бездны! -- кричал я. -- И сознайся, как глубока эта глубина! Откуда это ты фыркаешь кверху?
Ты пьешь обильно у моря: это видно по соли твоего красноречия! Поистине, для пса из бездны берешь ты слишком много пищи с поверхности!
Самое большее, я считаю тебя чревовещателем земли; и всякий раз, когда я слышал речи бесов возмущения и извержения, находил я их похожими на тебя: с твоей же солью, ложью и плоскостью.
Вы умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие хвастуны и вдосталь изучили искусство нагревать тину, чтобы она закипала.
Где вы, там непременно должна быть поблизости тина и много губчатого, пористого и защемленного; все это рвется на свободу.
"Свобода" вопите вы все особенно охотно; но я разучился верить в "великие события", коль скоро вокруг них много шума и дыма.
И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события -- это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.
Не вокруг изобретателей нового шума -- вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир; неслышно вращается он.
И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося, когда твой шум и дым рассеивались. Что толку, если город превращается в мумию и колонна лежит в грязи!
И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несомненно, это величайшее безумие -- бросать соль в море и колонны в грязь.
В грязи вашего презрения лежала колонна; но таков закон ее, что для нее из презрения вырастает новая жизнь и живая красота.
Теперь в божественном ореоле восстает она, еще более обольстительная в своем страдании; и поистине! она еще поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разрушители!
Такой совет даю я царям, и церквам, и всему одряхлевшему от лет и от добродетели -- дайте только низвергнуть себя! Чтобы опять вернулись вы к жизни и к вам -- добродетель!"
Так говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"
"Церковь? -- отвечал я. -- Это род государства, и притом самый лживый. Но молчи, лицемерный пес! Ты знаешь род свой лучше других!
Как и ты сам, государство есть пес лицемерия; как и ты, любит оно говорить среди дыма и грохота, -- чтобы заставить верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.
Ибо оно хочет непременно быть самым важным зверем на земле, государство; и в этом также верят ему".
И как только сказал я это, огненный пес, как бешеный, стал извиваться от зависти. "Как, -- кричал он, -- самым важным зверем на земле? И в этом также верят ему?" И столько дыму и ужасных криков выходило из его глотки, что я думал, что он задохнется от гнева и зависти.
Наконец он умолк, и уменьшилось его пыхтение; но как только он умолк, сказал я со смехом:
"Ты сердиться, огненный пес, -- значит, я прав относительно тебя!
И чтобы оставался я правым, послушай о другом огненном псе: он говорит действительно из сердца земли.
Дыхание его из золота и золотого дождя: так хочет сердце его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!
Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны ему твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои!
Но золото и смех -- берет он из сердца земли, ибо, чтобы знал ты наконец, -- сердце земли из золота".
Когда услышал это огненный пес, он не выдержал, чтобы дослушать меня. Пристыженный, поджал он хвост, трусливо проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. --
Так рассказывал Заратустра. Но ученики его едва слушали его: так велико было их желание рассказать ему о людях с корабля, о кроликах и о летающем человеке.
"Что мне думать об этом! -- сказал Заратустра. -- Разве я призрак?
Но вероятно, это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что уже слышали о страннике и тени его?
Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, -- иначе она еще испортит мою славу".
