Реклама
Книги по философии
Герберт Спенсер
Опыты научные, политические и философские. Том 3
(страница 61)
По всей вероятности, несмотря на намеки, рассеянные вначале, многие удивлялись, читая предыдущие страницы. Многие, пожалуй, даже взглянули лишний раз на обложку, чтобы убедиться, не взяли ли они по ошибке вместо Westminster Revietv номер какого-нибудь другого журнала; а иные, читая, не скупились и на бранные эпитеты по адресу автора за кажущуюся измену убеждений. Такие пусть не тревожатся. Мы ни на йоту не отступили от символа веры, приведенного в нашем prospectus'e. Напротив, мы по-прежнему стоим за свободные учреждения, и наша с виду враждебная критика, если возможно, только усилила в нас приверженность к этим учреждениям.
Подчинение нации одному человеку не есть нормальный порядок вещей; он пригоден для испорченного нездорового человечества, но его необходимо перерасти, и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к такому общественному строю, не благородный инстинкт. Назовите его "поклонением героям", и он покажется достойным уважения. Назовите его настоящим именем - слепой боязнью, страхом перед силой, все равно какой, но особенно перед силой грубой, - и вы поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял обоготворять вождя людоеда, петь хвалы ловкому вору; справлять тризны по кровожадным бойцам; с благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою мести; воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в пороках, позорящих человечество, - и иллюзия исчезнет. Прочтите о том, как во времена владычества этого инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь героев, убивали пленных и детей, чтобы удовлетворить их традиционной страсти к человеческому мясу; как этот инстинкт породил верность подданных своим государям, в силу которой стали возможны бесконечные набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как беспощадно умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе у ног его идолов; - прочтите все это, и чувство благоговения перед героями уже не покажется вам таким высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее время тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и худших монархов, с восторгом приветствует убийц, рукоплещет вероломству, сгоняет толпы любоваться процессами, парадами и церемониями, которыми старается поддержать свой авторитет обессилившая власть, - и он покажется вам даже совсем не похвальным. Автократия предполагает низменность натуры как в правителе, так и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное принесение в жертву чужих желаний и воли своим желаниям и воле; с другой - низкое, трусливое отречение от прав человека. Об этом свидетельствует самый наш язык. Слова: достоинство, независимость и другие, выражающие одобрение, - не предполагают ли натуры, неспособной к такого рода поклонению? Слова: тиранический, произвольный, деспотичный - укоризненные эпитеты; а слова: раболепство, низкопоклонство, заискивание - презрительные. Слово рабский выражает осуждение, а раболепный, т. е. рабоподобный, - мелочность, низость души. Слово villain (холоп), вначале означавшее просто крепостного, постепенно сделалось термином, синонимом всего презренного. Таким образом, в формах языка невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче других проявляется инстинкт подчинения; уже это само по себе доказывает, что с таким инстинктом всегда соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные преступления. На нем лежит вина за мученичество и казни благородных личностей, отказывавшихся покориться, за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом знания, свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена поощрял пороки придворных и вводил в моду эти пороки среди низших классов населения. По его милости в царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы о здравии "благочестивейшего и милостивейшего короля". Углубитесь ли вы в чтение летописей далекого прошлого; - обратите ли взор свой ко многим еще нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли сравнивать между собой ныне существующие европейские нации, - вы везде увидите, что подчинение авторитету ослабевает по мере роста умственного развития и нравственности. От времен древнего почитания воинов и до современного холопства инстинкт этот всего сильнее был развит там, где природа человеческая была всего ниже.
На такое отношение между варварством и честностью "слуга и истолкователь природы" наталкивается на каждом шагу. Подчинение многих одному есть общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их дики или антиобщественны; чтобы такая форма могла удержаться, необходимо, чтобы эти многие страшно боялись одного. Их поведение в отношении друг друга таково, что поддерживает между ними постоянный антагонизм, опасный для единства обществ; прямо пропорционально этому антагонизму их почтение к сильному, решительному, жестокому вождю, единственному человеку, способному обуздать эти вспыхивающие, как порох, натуры и удержать их от взаимного истребления. В среде таких людей никакая форма свободного правления невозможна. Пока народ дик, им должен управлять суровый деспот, а чтобы такой деспотизм мог держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту. Но, по мере того как дисциплина общественной жизни изменяет характер народа; по мере того как старые хищнические инстинкты от недостатка практики ослабевают, а вместо них развиваются различные формы сочувствия, - этот суровый закон становится менее необходимым, авторитет правителя умаляется и страх перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно превращается в самого обыкновенного смертного, которого можно критиковать, осмеивать, изображать в карикатурном виде. Достижению такого результата способствуют различные влияния. Накопляющиеся знания постепенно развенчивают правителя, лишают его вначале присвоенных ему сверхъестественных атрибутов. Развивающаяся наука расширяет умственный кругозор человека, дает ему понятие о величии творения, о неизменности и непреодолимости Вездесущей Причины, в сравнении с которой всякая человеческая власть кажется ничтожной, и свое прежнее благоговение перед великим человеком мы переносим на Вселенную, которой этот великий человек составляет лишь незначительную частицу. Рост населения, из среды которого всегда выдвигается известный процент людей великих, делает то, что великие люди появляются чаще, и, чем больше их, тем меньше питают уважения к каждому из них в отдельности: они как бы умаляют один другого. В обществе оседлом и организованном его благосостояние и прогресс все менее и менее зависят от кого бы то ни было. В первобытном обществе смерть вождя может совершенно изменить положение дел, но в таком обществе, как наше, кто бы ни умер, все продолжает идти своим чередом. Таким образом, в силу многих причин и влияний самодержавная власть, в области ли политики или чего другого, постепенно ослабевает. Недаром сказал Теннисон: "The individual withers, and the world is more and more" {Индивидуум хиреет; мир приобретает все больше и больше значения.}. Это справедливо не только в том смысле, в каком оно сказано, но и в более высоком.
Далее, надо заметить, что когда неограниченное господство выдающихся людей перестает быть необходимостью, когда суеверный страх, которым держалось это господство, исчезает, становится невозможным возводить великих людей на вершину. В первобытной стадии общественной жизни, где сила - право, где война - дело жизни, где качества, необходимые правителю для того, чтобы обуздывать подданных и побеждать врагов, суть телесная сила, мужество, хитрость, воля, - легко выискать лучшего или, вернее, он сам выищется. Свойства, делающие его наиболее пригодным к тому, чтобы господствовать над окружающими дикарями, - те самые, с помощью которых он приобрел над ними господство. Но для более сложного строя жизни, цивилизованного и сравнительно мирного, эти качества уже непригодны, да если бы и были пригодны, организация общества такова, что обладателя их не допустят добраться до вершины. Для управления оседлым цивилизованным обществом нужны не страсть к завоеваниям, но желание общего блага; не вековечная ненависть к врагам, но спокойная справедливость и беспристрастие; не умение маневрировать, но проницательность философа. Но как найти человека, обладающего всеми этими качествами в самой высокой степени? Обыкновенно, он не рождается наследником престола, а выбрать его из тридцати миллионов населения - нет такого безумца, который допустил бы, что это возможно. Мы уже видели, как мало люди способны оценивать по заслугам ум и достоинство; лучшая иллюстрация тому - парламентские выборы. Если несколько тысяч избирателей не могут выбрать из среды своей самых умных и даровитых, тем менее могут сделать это миллионы. По мере того как общество становится многолюдным, сложным и мирным, политическое главенство лучших людей становится невозможным.
Но если бы даже отношение между самодержцем и рабом было нравственно здоровым, если бы даже самодержцами были вполне пригодные к этому люди, - все же мы утверждали бы, что такая форма правления нехороша. Мы утверждали бы это не только на том основании, что самоуправление имеет большое воспитательное значение, - мы утверждали бы это с той точки зрения, что один человек, как бы он ни был умен и добр, непригоден к тому, чтобы единолично руководить действиями созревшего и смешанного общества; что при самых лучших намерениях доброжелательный деспот весьма легко может натворить массу бед, которые, при другом порядке вещей, были бы невозможны. Возьмем случай, наиболее благоприятный для тех, кому хотелось бы отдать верховную власть в руки достойнейших. Возьмем образцового героя Карлейля - Кромвеля. В нравах и обычаях той эпохи, когда возник пуританизм, было, несомненно, многое, способное внушить отвращение. Пороки и безумства отживающего католицизма, отчаянно боровшегося за свое существование, были бесспорно достаточно сильны, чтобы породить в виде реакции аскетизм. Но дело в том, что люди не меняют своих привычек и удовольствий сразу; это не в порядке вещей. Чтобы добиться прочных результатов, надо воздействовать постепенно. Лучшие вкусы, более высокие стремления надо развивать, а не навязывать насильственно, извне. Если вы отнимете у человека наслаждения низшего порядка, не заменив их более высокими, - быть беде, так как известная доля наслаждений - необходимое условие здорового существования. Что бы ни проповедовала аскетическая мораль, удовольствие и боль - побудительные и сдерживающие импульсы, с помощью которых природа охраняет существование своих детей. Презрительный эпитет "свиной философии" не изменит вечного факта: страдание и горе по-прежнему будут торной дорогой к смерти, а счастье - добавочной жизнью и жизнедателем. Но негодующие пуритане не понимали этого и с чрезмерным усердием фанатиков старались искоренять наслаждение во всех его видах. Добившись власти, они запретили не только сомнительные развлечения, но заодно уж и всякие. И ответственность за все это падает на Кромвеля, ибо в каждом данном случае он или сам вводил репрессалии, или допускал их и поддерживал. Каковы же были последствия этого насильственного обращения людей к добродетели? Что произошло после смерти сильного духом человека, который воображал, что он помогает Богу "привести всех к покаянию"? Страшная реакция, повлекшая за собою один из самых гнусных периодов нашей истории. В начисто убранный и выметенный дом вошли "семь бесов, злейших первого" и основались в нем прочно. В течение нескольких поколений нравственный уровень англичан все понижался. Порок прославлялся; добродетель осмеивалась; брак сделался предметом издевательства для драматических писателей; процветали богохульство и сквернословие всякого рода; высшие стремления угасли, целый век был испорчен вконец. Только с воцарением Георга III жизненный масштаб английского народа несколько повысился. И этим веком деморализации мы в значительной степени обязаны Кромвелю. Можно ли после этого считать за благо владычество одного человека, как бы сам он ни был хорош и честен?
