Реклама
Книги по философии
Мишель Фуко
Слова и вещи
(страница 50)
Таким образом, отношения между богатством и деньгами устанавливаются в обращении и в обмене, а не в "драгоценности" самого металла. Когда ценности могут обращаться (и это благодаря деньгам), они приумножаются, и богатства возрастают; когда денег становится больше благодаря хорошему обращению и благоприятному торговому балансу, то тогда можно привлекать новые товары и расширять сельскохозяйственное и фабричное производство. Следовательно, вместе с Хорнеком можно сказать, что золото и серебро -- это "самая чистая наша кровь, основа наших сил", "самые необходимые средства человеческой деятельности и нашего существования"<$FСм.: D a v a n z a t t i. Lecon sur la monnaie (цит. по: J.-Y. L e B r a n c h u. Op. cit., t. II, 230).>. Однако у Давандзатти деньги служили лишь для того, чтобы "орошать" различные части нации. Теперь же, когда деньги и богатство рассматриваются внутри пространства обменов и обращения, меркантилизм может выверить свой анализ по модели, данной тогда же Гарвеем. Согласно Гоббсу<$FT h. H o b b e s. Leviathan, ed. 1904, Cambridge, p. 79--180.>, подобная венам система каналов, по которым деньги передаются, -- это система налогов и обложений, изымающих из перемещающихся, купленных или проданных товаров определенную массу металла, доставляя ее к сердцу Человека-Левиафана, то есть в государственное казначейство. Таким образом, металл становится "условием жизни": государство действительно может его выплавлять или пускать в обращение. В любом случае авторитет государства определяет его курс; будучи распределен по различным отраслям (в форме пенсий, жалованья или вознаграждения за услуги, купленные государством), он стимулирует во втором цикле, теперь уже артериальном, обмены, а также промышленное и сельскохозяйственное производство. Циркуляция, таким образом, становится одной из основных категорий анализа. Но перенесение сюда этой физиологической модели стало возможным лишь благодаря более глубокому раскрытию общего -- для денег и знаков, для богатств и представлений -- пространства. Столь привычная для нашего Запада метафора, уподобляющая город телу, обрела в XVII веке свою воображаемую силу лишь на основе гораздо более радикальных археологических необходимостей.
В ходе меркантилистской практики область богатств складывается таким образом, как и область представлений. Мы видели, что представления обладали способностью представлять себя исходя из самих себя: открывать в самих себе пространство, в котором они анализировались, и образовывать вместе с их собственными элементами заместители, позволяющие устанавливать одновременно систему знаков и таблицу тождеств и различий. Тем же самым образом богатства обладают способностью обмениваться, анализироваться в таких частях, которые обеспечивают отношения равенства или неравенства, взаимно означать друг друга посредством таких вполне пригодных для сравнения элементов богатств, какими являются драгоценные металлы. Как весь мир представления покрывается представлениями второго порядка, которые их представляют, причем в непрерываемой цепи, так все богатства мира соотносятся друг с другом в той мере, в какой они участвуют в системе обмена. Между двумя представлениями нет автономного акта обозначения, но только простая и неопределенная возможность обмена. Каким бы ни были его установления и экономические последствия, меркантилизм, если его исследовать на уровне эпистемы, представляется постепенным, длительным усилием включить размышление о ценах и деньгах в прямую цепь анализа представлений. Он породил область "богатств", связанную с областью, которая в ту же эпоху открылась перед естественной историей, а также и с той, которая тогда же развернулась и перед всеобщей грамматикой. Но в то время как в этих двух последних случаях перелом произошел внезапно (определенный способ бытия языка вдруг возникает в "Грамматике Пор-Роядя", определенный способ бытия природных существ обнаруживается почти сразу у Джонстона и Турнефора), то здесь, напротив, способ бытия денег и богатства, будучи целиком и полностью связанным с некоей практикой (praxis), с некоей институциональной структурой, обладал гораздо более высоким коэффициентом исторической вязкости. Природные существа и язык не нуждались в эквиваленте длительной меркантилистской деятельности для того, чтобы войти в область представления, подчиниться его законам, получить от него свои знаки и свои принципы построения.
Как хорошо известно, классическая теория денег и цен была выработана в ходе самой исторической практики. Это прежде всего великий кризис денежных знаков, который достаточно рано разразился в Европе в XVII веке. Нужно ли усматривать первое его осознание, еще замаскированное и неакцентированное, в том утверждении Кольбера, что в Европе масса металла постоянна и что американскими пополнениями можно пренебречь? Во всяком случае, к концу столетия на опыте убеждаются, что драгоценный металл для чеканки монет встречается очень редко: упадок торговли, падение цен, трудности при выплате долгов, рент, налогов, обесценение земли. Вот чем объясняется длинная череда девальваций, имевших место во Франции в течение первых пятнадцати лет XVIII столетия и увеличивших количество обращающихся денег; это и все одиннадцать "сокращений" (ревальваций), проведенных между 1 декабря 1713 года и 1 сентября 1715 года и предназначенных -- эти надежды не сбылись -- вернуть в обращение спрятанный металл; и целый ряд мер, понизивших процентную ставку рент и урезавших их номинальный капитал; и появление в 1701 году ассигнаций, вскоре замещенных государственными облигациями. Наряду с многими другими последствиями афера Лоу давал возможность вернуть драгоценные металлы в обращение, повысить цены, произвести переоценку земли, оживить торговлю. Январский и майский указы 1726 года устанавливают стабильные для всего XVIII века металлические деньги: в соответствии с ними чеканится луидор, который равняется вплоть до Революции двадцати четырем турским ливрам.
В этих событиях, в их теоретическом контексте, в дискуссиях, которые они вызывали, привыкли видеть борьбу сторонников концепции денег как знака с приверженцами концепции денег как товара. С одной стороны, это Лоу, а с ним, конечно, и Террасон<$FT e r r a s s o n. Trois lettres sur le nouveau systeme de finances, Paris, 1720.>, Дюто<$FD u t o. Reflexions sur le commerce et les finances, Paris, 1738.>, Монтескье<$FM o n t e s q u i e u. L'Esprit des lois, liv. XXII, ch. II.>, шевалье де Жокур<$FСтатья "Деньги" в "Энциклопедии".>; с другой же стороны -- Пари-Дюверне<$FP a r i s-D u v e r n e y. Examen des reflexions politiques sur les finances, La Haye, 1740.>, канцлер д'Агессо<$FD'A g u e s s e a u. Considerations sur monnaie, 1718 (CEuvres, Paris, 1777, t. X).>, Кондильяк, Дестю де Траси, причем между двумя группами, как бы в промежуточной позиции, надо было бы поставить Мелона<$FM e l o n. Essai polique sur le commerce, Paris, 1734.> и Гралена<$FG r a s l i n. Essai analytique sur les richesses, Londres, 1767.>. Конечно, интересно было бы сделать точный обзор всех мнений и выявить их распределение по различным социальным группам. Но, обращаясь за ответом к знанию, сделавшему возможными все эти точки зрения сразу, нельзя не заметить, что это противопоставление является поверхностным. И если оно все же необходимо, то лишь на основании рассмотрения единой диспозиции, определяющей в решающем пункте вилку неизбежного выбора. Эта единая диспозиция определяет деньги в качестве залога. Такое определение содержится у Локка и несколько раньше его у Вогана<$FV a u g h a n. A discourse of coin and coinage, London, 1675, p. 1. L o c k e. Considerations of the lowering of interests (Works, London, 1801, t. V, p. 21--23).>; затем у Мелона: "золото и серебро, с общего согласия, представляют собой залог, эквивалент или общую меру всего, что употребляется людьми"<$FM e l o n. Essai politique sur le commerce (цит. по: D a i r e. Economistes et financiers du XVIIIe siecle, p. 761)., у Дюто: "богатства на основе доверия или мнения являются лишь представительными богатствами, как золото, серебро, бронза, медь<$FD u t o t. Reflexions sur le commerce et les finances. ibid., p. 905--906).>, у Форбонне: "важный момент" в богатствах на основе соглашения "состоит в той уверенности, с которой собственники денег и продуктов обменивают их, когда того захотят... на основе, установленной обычаем"<$FV e r o n d e F o r t b o n n a i s. Elements de commerce, t. II, p. 91. См. также: Recherches et considerations sur les richesses de la France, II, p. 582.>. Сказать, что деньги являются залогом, -- это значит, что они являются всего лишь жетоном, полученным на основе общего согласия, следовательно, чистой фикцией; но это означает также, что они в точности стоят то, за что из дали, так как они могут в свою очередь быть обменены на то же самое количество товара или его эквивалента. Деньги всегда могут доставить в руки их владельца то, что было только что обменено на них, совершенно так же, как в представлении знак должен быть способен доставить мышлению то, что он представляет. Деньги -- это надежная память, представление, которое удваивается, отсроченный обмен. Как говорит Ле трон, торговля, использующая деньги, является усовершенствованием в той самой мере, в какой она является "несовершенной торговлей"<$FL e T r o s n e. De l'interet social (цит. по: D a i r e. Physiocrates, p. 908).>, актом, которому временно не хватает того, что его компенсирует, полуоперацией, обещающей и ожидающей обратного обмена, посредством которого залог вернулся бы в свое действительное содержание.
