Реклама
Книги по философии
Мишель Фуко
Слова и вещи
(страница 6)
Работы, написанные после "Слов и вещей" -- "Археология знания", "Что такое автор", "Порядок речи", "Надзор и наказание", -- развивают основной замысел Фуко, внося в него вместе с тем существенные изменения. Самая важная из работ этого периода, "Археология знания", была своего рода ответом на критику "Слов и вещей" и одновременно, по- видимому, продолжала собственную эволюцию взглядов Фуко. Эта работа -- свидетельство серьезного перелома в концепции Фуко, размах культурологических обобщений "Слов и вещей" уступает здесь место более тщательной и методологически отчетливой проработке историко-культурного материала. Цель "Археологии знания" -- в прояснении задач исторического (или, точнее, археологического) исследования культуры, которые ранее скорее скрыто подразумевались, нежели открыто высказывались. Для историка (археолога), заявляет Фуко, нет в культуре ничего, заранее заданного: ни грани между объектами наук, с другими формами общественного сознания; даже такие объекты, как "автор" или "произведение", не подразумеваются сами собой. Все факты, все атомы культуры, представляющиеся недельными, подвергаются делению, все они вписываются в контекст речевых или "дискурсивных" практик. "Дискурсивный" у Фуко не значит "рациональный", "логический" или "языковой" в собственном
смысле слова. Дискурсия -- это срединная область между всеобщими законами и
индивидуальными явлениями, это область условий возможности языка и
познания *1). Дискурсивные практики, по Фуко, не исключают других видов
<*1) "Discours" -- одно из самых употребительных слов у
Фуко. Оно не подается однозначному переводу на русский язык. Там, где
оно не имеет явного терминологического смысла, его приходится переводить
"речь", изредка "рассуждение". Там, где оно употребляется как термин,
причем термин исходный и неопределяемый -- в "Словах и вещах" он обычно
относится к языку классической эпохи с его способностью расчленять
мыслительные представления, выражать их в последовательности словесных
знаков, -- приходится переводить его словами "дискурсия", "дискурс",
"дискурсивный". В поздних работах Фуко значение этого слова еще более
расширяется и покрывает, по существу, всю совокупность структурирующих
механизмов надстройки в противоположность "недискурсивным" --
экономическим, техническим -- механизмам и закономерностям.>
социальной практики, но, напротив, предполагают их и требуют выявления
сцеплений между ними. Исследования дискурсивных практик и дискурсивных
ансамблей, возникающих как результат, должны показать, по каким
исторически конкретным правилам образуются объекты тех или иных наук (ибо
они не находятся ни в"словах", ни в "вещах"; как строятся высказывания
(ибо они не подчиняются ни трансцедентальному субъекту, ни индивидуальной
субъективности,но лишь безличному субъекту дискуссии); как задаются
понятия (посредством связи дискурсивных элементов на допонятийном уровне --
путем пересечения, подстановки, смещения, выведения ,
совместности-несовместности и др.); каким образом совершается выборы тех
или иных мыслительных ходов (в тех случаях, когда казалось бы,одинаковые
условия равно допускают прямо противоположные решения).
Ни дискурсивные практики, ни их сочленения в дирскурсивные
ансамбли не налагаются на эпистемы "Слов и вещей". Это свидетельствует о
значительных сдвигах в методологической позиции автора. Дело здесь не
только в переименовании старых понятий (понятие "эпистемы" практически
почти не встречается в последующих работах Фуко), но в выявлении новых
возможностей исследовательской работы.
В "Археологии знания" и последующих работах Фуко разрешаются по
крайней мере некоторые противоречия, которые в "Словах и вещах" приводили
в тупик. Очевидная произвольность выбора тех или иных фактов в "Словах и
вещах" снижаются анализом закономерности дискурсивных практик
"Археологии знания"; вместо ссылок на авторов и произведения предлагается
программа исследований "авторской функции" в произведениях различного рода
и разных исторических эпох; внутренняя однородность и приглаженность
эпистемического пространства сменяется возможностью разноуровневых
дискурсивных практик и выявлением их взаимосоотношений; прерывность между
эпистемами, напротив, обретает возможность быть осмысленной наряду с
другими преобразованиями, происходящими в структуре дискурсивных
ансамблей. Так, происходит сужение общенаучных и философских претензий
Фуко и вместе с тем расширение исследуемого им материала.. Например,
книга "Надзор и наказание" (результат длительной работы Фуко в составе
комитета по обследованию состояния французских тюрем) содержит
исторический очерк пенитенциарной системы в европейских странах от
средневековья и до наших дней. Следующей частью "археологии культуры"
должен стать шеститомный труд по истории секса. Словом, Фуко продолжает
"подрывную работу" (выражение одного из французских критиков)
исследователя, снимающего запреты современного буржуазного общества на те
или иные предметы, символы, значения. Творческая биография исследователя
далека от завершения. Время окончательных оценок для Фуко еще не
наступило.
Мы видим, таким образом, что ответ на ту культурную ситуацию, в
которой находится и пишет Фуко, не является ни апологетикой наличной
действительности, ни бегством в сферу иррационального и
субьективистского. При всей кажущейся абстрактности своих построений Фуко
продолжает трезвый, кропотливый, систематичный труд ученого, хотя и
лишенный позитивных социальных перспектив, но тем не менее несущий в себе
ощутимый заряд интеллектуального критицизма. Именно этим он и интересен
для советского читателя.
Н.С.Автономова
_
==========================================
Эта книга вызвана к жизни одним из произведений Борхеса *1).
<*Борхес, Хосе Луис род. в 1899 году) -- аргентинский писатель, поэт,
прозаик, философ. -- Прим. ред.>
Точнее -- смехом, прозвучавшим под влиянием его чтения, смехом, который
колеблет все привычки нашего мышления -- нашего по эпохе и географии -- и
сотрясает все координаты и плоскости, упорядочивающие для нас великое
разнообразие существ, вследствие чего утрачивается устойчивость и
надежность нашего тысячелетнего опыта Тождественного и Иного. В этом
произведении цитируется"некая китайская энциклопедия", в которой
говорится, что "животные подразделяются на: а) принадлежащих Императору,
б)бальзамированных, в) прирученных, г1 молочных поросят, д) сирен, е)
сказочных, ж) бродячих собак, з) включенных в настоящую классификацию, и)
буйствующих, как в безумии, к) неисчислимых, л) нарисованных очень тонкой
кисточкой из верблюжьей шерсти, м) и прочих, п) только что разбивших
кувшин, о) издалека кажущихся мухами". Предел нашего мышления -- то есть
совершенная невозможность мыслить т а к и м о б р а з о м -- вот что
сразу же открывается нашему взору, восхищенному этой таксономией; вот
какое экзотическое очарование иного способа мыслить предстает перед нами
под покровом аполога.
Что же именно нельзя осмыслить, о какой невозможности идет речь?
Каждой из этих необычных рубрик можно дать точную интерпретацию и
конкретное содержание; некоторые из них и в самом деле включают
фантастические существа -- сказочных животных или сирен; но, не выделяя
их, китайская энциклопедия как раз препятствует возможности отождествить
их со всеми прочими; она тщательно отличает реально существующих животных
(буйствующих, как в безумии, или только что разбивших кувшин) от
существующих лишь в воображении. опасные смещения предотвращены, гербы и
басни нашли сове специфическое место; нет больше немыслимых амфибий, нет
когтистых крыльев, нет омерзительной чешуйчатой кожи, нет и этих
многоликих, бесовских, огнедышащих чудищ. Чудовищность облика не
характеризует на существующих реально, ни воображаемых зверей; она не
лежит в основе и какой-либо странной способности. Ее вообще не было бы в
этой классификации, если бы она не проникла во все пробелы, во все
промежутки, р а з д е л я ю щ и е одни существа от других. Невозможность
кроется не в "сказочных"животных, поскольку они так и обозначены, а в их
предельной близости к бродячим собакам или к тем животным, которые
издалека кажутся мухами. Именно сам алфавитный ряд (а, б, в, г),
связывающий каждую категорию со всеми другими, превосходит всякое
воображение и всякое возможное мышление. Речь, впрочем, идет не о
причудливости необычных сопоставлений. Известно, насколько ошеломляющим
оказывается сближение крайностей или попросту неожиданное соседствование
не связанных между собой вещей: уже само перечисление, сталкивающее их
вместе, обладает магической силой. "Я больше не голоден, говорит Эстен. --
