Filosofa.net

Сходство между героем и его творцом очевидно, ибо философ создавал его по собственному образу и подобию. Обо­им тесно и душно в мире, где справляют свой маскарад «рыцари, монахи, государи». Оба хотели бы бороться, но еще не свершились желанные сроки: вокруг — сумерки, страх и безмолвие. Оба парят в небе сладостно-утешитель­ной мечты, но это романтическое небо — иллюзорное убе­жище для слабых духом, золотой сон с безрадостным пробуждением.

Остается любовь — неотчуждаемый дар молодости; остается упоение хмелем первой, чистой страсти, со сме­хом и слезами, горькой радостью и светлой скорбью, — всем, что люди называют счастьем.

Но в этом мире и любовь — трагедия. Она заключается не в том, что ныне, как тысячу лет назад, действует сти­хийный закон естества, когда

Юноша девушку любит,

А ей полюбился другой

Но тот — не ее, а другую

Назвал своей дорогой

За первого встречного замуж

Девушка с горя идет,

А юноша тяжко страдает,

Спасенья нигде не найдет.

3. Старая, но вечно новая история.

Старая, но вечно новая история. С каждым она хоть раз в жизни случилась, и поэтому лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще не утихшей болью, сердце другого — грустью ожившего воспомина­ния. “Себе самому и всем жертвам этого недуга Гейне в таком случае дает простой совет: забудь ее и полюби дру­гую"[E]. Вот если недуг повторился, тогда это уже горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему раствориться в смехе:

Тот, кто любит в первый раз,

Хоть несчастливо, тот — бог;

А кто любит во второй

Безнадежно, тот — дурак.

Я — дурак такой: люблю я

Без надежды вновь.

Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними

Я смеюсь — и умираю

С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опья­ненной близостью «милой», соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно трезвая мысль, что между ним, простолюдином, и его «жестокой» избранницей сердца стоит не вечный закон взаимного притяжения, а закон социальный, отделивший каменной стеной отчуждения всех благоденствующих от обездоленных. В этом траге­дия современной любви.

В романтическую ткань книги время от времени впле­таются стихотворения, которые раскрывают этот социаль­ный мотив, озаряя своим уже не призрачным, а реаль­ным светом печальную повесть о не осуществившейся люб­ви. Вместе с «Фреско-сонетами», балладами «Гренадеры» и «Валтасар», со многими космическими метафорами «Се­верного моря» они напоминают нам о том, что за поэтом-волшебником, неподражаемым певцом любви, стоит суровый, с гневно сжатыми губами поэт-гражданин, решив­ший освободиться от великого груза сердечных страстей и выйти на ратное поле жизни.

Смело ломая окаменевшие традиции романтизма, не выходя при этом из его русла, Гейне ломал и самого себя.” В этой двойной борьбе он пускает в ход сильнейшее свое оружие — иронию. Она — не озорство, не надуманный при­ем"[F]. Во всех ее гранях — саркастическая, юмористически добродушная, исполненная горечи или грусти — она вы­растает из самых глубин его противоречивого духа, из столкновения живущего в нем бойца, порывающегося к реальному действию, и романтика, вынужденного пре­даваться мечтательному созерцанию. В лирическую сти­хию «Книги песен» ирония входит не как чуждое ей на­чало, а как ее живой фермент, призванный стоять на страже того, чтобы поэзия, рожденная в разорванном, дисгармоническом мире, сама, вопреки правде жизни, не превратилась во всепримиряющую гармонию, чтобы чувства философа, стремящегося в романтическую высь, и критический разум, стоящий на почве земной действи­тельности, не теряли друг друга из вида. В «сентимен­тально-коварных» песенках Гейне ирония то звучит как вторая, насмешливо диссонирующая мелодия, то неожи­данно взрывается в финале, разрушая так любовно и бе­режно возведенное здание мечты.

В иронии Гейне таится не только разрушительная, но и созидательная сила. С помощью иронии он преодолевает свою одержимость одной страстью с ее трагической безысходностью, формирует в себе нового человека, свобод­ного от моральной скверны старого общества и готового идти навстречу своей тяжелой, но единственной судьбе. Вместе со своей обоюдоострой иронией он отрывается от романтической созерцательности и учится видеть мир глазами реалиста.

Действительно, после «Лирического интермеццо», где действие любовной повести все еще происходит во сне или в тайниках души, окутанной дымкой, в разделе «Опять на родине» нам предстает в графически четких линиях немец­кий город, его реальные обитатели, да и сама возлюблен­ная поэта выходит наконец из тумана, и оказывается — она не королевская дочь, не безликая в своей многоликости красавица, а обыкновенная женщина, к тому же еще несчастная, обремененная нуждой и житейскими за­ботами.

В великолепно-грандиозных «эпиграммах» «Северного моря», венчающего книгу, перед нами неожиданно рас­пахивается такая ширь пространства и времени, что чело­веку, кажется, в пору растаять в ней. Но именно здесь, оставшись один на один со своими думами, со всеми сти­хиями природы, столь созвучными его душе, поэт сам обретает рост и голос исполина.” В метрически-вольных, как море, стихах, овеянных всеми ветрами, пропитанных соленой влагой прибоя, то убаюканных штилем, то вздыб­ленных штормом, ведет он раздумчивые и веселые беседы с небесными светилами, со своими собратьями древними эллинами и их вечно прекрасными очеловеченными бога­ми"[G]. В этом одухотворенном, величественном, всегда юном организме природы все сущее, от цветка до галактик, рав­ноценно и равноправно.

Стихи «Северного моря», прозвучавшие как гимн тор­жествующей молодости, были предвестьем нового, опти­мистического восприятия жизни и любви у Гейне. Оно сказалось во втором сборнике его лирики «Новая весна», последней книге, созданной поэтом на земле своей роди­ны. Он оставил позади юность, пропев ей прощальную песню в стихах этой книги, но взял с собой в новую доро­гу окрепшее мужество, свободу духа и решимость стать солдатом в «общественной войне человечества».

Чуть не в каждой галерее

Есть картина, где герой,

Порываясь в бой скорее,

Поднял щит над головой.

Но амурчики стащили

Меч у хмурого бойца

И гирляндой роз и лилий

Окружили молодца.

Цепи горя, путы счастья

Принуждают и меня

Оставаться без участья

К битвам нынешнего дня.

“Сквозь лирическую поэзию Гейне, этот сплав чувствен­ности и целомудрия, пробивается одна мысль, которая под­нимет голос в его первой прозаической книге «Путешест­вие по Гарпу», а в дальнейшем станет сердцевиной его философских и социальных воззрений, — возмущенная мысль о том, что аскетическая мораль христианской рели­гии с ее требованием обуздания «греховной» плоти ради спасения «вечной» души в корне враждебна самой природе человека, его естественному стремлению наслаждаться радостями земного бытия, не ожидая небесных благ”[H]. Все любимые наставники Гейне, от гуманистов Возрождения до сенсимонистов и «великого язычника» Гете, внушали ему, что человек — высшее творение природы, более вы­сокое, чем сам бог, которого он же придумал, и создан он для счастья на земле.

Смелый до дерзости отпор постной догме отречения, питавшей поэзию феодальных романтиков, равно как и лицемерие сухопарых ханжей и святош, дал Гейне в цик­лах стихотворений под названием «Разные», написанных уже в Париже, куда немецкий поэт-патриот, гонимый на родине, переехал вскоре после того, как Франция пере­жила события революции 1830 года.

В Париже, о жителях которого Энгельс сказал, что они сочетают в себе страсть к наслаждению со страстью к историческому действию, Гейне сразу попал в свою сти­хию, тем более что обе страсти были одинаково присущи его натуре. Страсть Гейне к историческому действию на­шла себе широкое применение на арене воинствующей революционной публицистики, страсть к наслаждению, сбросив покров юношеской стыдливости, хлынула в эро­тические стихи «Разных».