Filosofa.net

Но только в сентиментальную эпоху, пишет U. Perone, «наивный» поэт может стать тем, чем мы хотим стать. «Сентиментальный поэт чувствует себя отдельным от античности и вместе тоскующим по ней… это чувство, спроектированное в идеальное, и есть условие наивности». Романтические ферменты налицо. Гёте и другие поэты нового времени не могли не быть сентиментальными поэтами. Классический канон красоты отныне реализуется не непосредственно, а как идеал романтический.

Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749-1832) – несомненно, величайший немецкий поэт, в нем воплотилась целая эпоха устремлений, чаяний и разочарований. В отличие от Шиллера, он держал дистанцию по отношению к философам-профессионалам. Тем не менее, его сочинения полны философских идей, некоторые из них стали романтическими символами.

Гёте был одним из «штурмерцев»; к этому периоду относятся сочинения «Гец фон Берлихинген», «Прометей», «Страдания молодого Вертера», начало «Фауста» и «Вильгельма Мейстера». Конечно, он стремился смягчить романтизм и те последствия, которым положил начало Вертер: Гёте тяготила оголенная чувственность этого феномена, и не только в литературном плане.

В зрелый период жизни поэта вдохновлял классический канон красоты. Подобно грекам, ему хотелось поднять природу и реальность до высоты духовного. На деле гётевский «классицизм» был плодом «Бури и натиска», куда старая форма и новый смысл «предела» пришли из романтизма. Шуберт, один из критиков Гёте, заметил однажды, что предпочел бы ему Шекспира как поэта более прямого и непосредственного, рельефно и недвусмысленно описывающего человеческие пороки и добродетели.

Гёте не соглашался с шиллеровским делением поэзии на наивную (античную) и сентиментальную (новую). Сентиментализм казался ему болезнью, наивность же древних греков – признаком несомненного здоровья. И все же дух «модерна» и даже отвергаемого им сентиментализма присутствует в творчестве Гёте в виде вечной неудовлетворенности, критического настроя, тоски, возникающей сразу после очередного завоевания. Выходящая на первый план тематика внутреннего Я, борьбы со всем внешним и самим собой – не знак ли это безнадежной утраты античной гармонии, простой и светлой? « Классицизм не столько изгнал демона из Гёте, сколько приструнил его и призвал к порядку. Из гения-буревестника он сделал гения-романтика» (де Руджеро). И если Гёте и осуждал, то не душу романтизма, а патологические проявления этого феномена.

Что же касается деталей гётевской позиции, то в ней ярко отражена концепция витализма, но не без крайностей. Природа вся живая, в большом и малом. Тотальность феноменов дана в органическом продуцировании «внутренней форме». Полярность сил (сжатие – расширение) рождает различные естественные образования, прогрессивно растущие. Трактовка Бога пантеистична, никакой догматической жесткости. Гёте как поэт признает себя политеистом, как ученый – пантеистом. Впрочем, он оставляет место и для личностного Бога – в смысле моральной требовательности к самому себе. Гений – это «творящая природа», по мнению Гёте, а искусство – творческая активность, оно даже выше природы.

Два его произведения стали символами эпохи – «Вильгельм Мейстер» и «Фауст». Первое – роман о духовном становлении. После серии артистических проб Вильгельм находит себя в практике, художественный опыт не стал делом жизни, но подготовили, очистил энергию для реформаторской деятельности. (Похоже, в какой-то мере Гёте писал портрет с самого себя, веймарского государственного служащего.) Шлегель называл этот роман «тенденцией века). Миттнер усмотрел в романе попытку художественно реализовать то, что было нереально в экономической и политической жизни. «Фауст – это «Все в Одном», бытование во всех социальных и этических мирах, замкнутых каждый в себе в реальной жизни. Позже нечто подобное сотворил Гегель в своей «Феноменологии Духа», где само сознание пойдет по кругам морали и духа универсальной истории, пока не достигнет абсолютного знания.

Вечным персонажем стал Фауст. Исследователи часто находят в нем пророчески угаданные Гёте черты сознания современного человека. Назвать фаустовское устремление – «Streben» – демоном активизма, поселившимся в человеке 20 в., не мудрено. Однако мы должны напомнить и гётевскую интерпретацию, вложенную в уста небесных ангелов: «Тех, кто не пощадит себя в вечном порыве, мы сможем спасти!». В письме Эккерману от 6 августа 1831 г. Гёте писал: « В этих стихах – ключ к спасению Фауста», неукротимое стремление, с одной стороны, и божественная любовь – с другой. «В самом Фаусте живет активность, высокая и чистая, а сверху вечная любовь спешит ему на помощь.… Это в совершенной гармонии с нашим религиозным воззрением, согласно которому мы становимся блаженными не своими только силами, а от благодати Божественной, нисходящей на нас».

Фридрих Генрих Якоби (1743-1819) начался как романтик («Аллвилл», 1776; «Вольдемар», 1777), но затем пришел к трансцендентному Богу. Среди его работ примечательны письма «Об учении Спинозы» (1785), «Давид Юм о вере, или Идеализм и реализм» (1787), «Письма к Фихте» (1801), «О божественных вещах» (1811).

Трактат о Спинозе наделал немало шума в свое время. Лессинг в 70-х гг. опубликовал сочинение деиста Г.С.Реймаруса. Якоби отреагировал на него следующими тезисами: а) всякая форма рационализма заканчивается в финале своего развития как спинозизм; б) спинозизм – форма атеизма, поскольку отождествляет Бога с природой ( deus sive natura); в)спинозизм – это фатализм, ибо не оставляет места для свободы; г) тот же Лессинг, спинонизм и пантеист, не избежал фатализма и атеизма.

Это была настоящая атака на «иллюминизм», в которой Якоби поддержал Гаман. Кант не пожелал вмешиваться, а Гёте защитил Спинозу как христианина (подобно, впрочем, и Гердеру). Все вместе взятое лишь прибавило популярности Спинозе. Однако Якоби не смирился: спинозистский интеллектуализм, по его мнению, отделяет интеллект от веры, основанной на чувстве и интуиции, которая лишь подтверждает, но не доказывает. «Я неоднократно повторял, - говорит Якоби, - что необходимо выбраться из накатанной колеи интеллекта, чтобы не потерять Бога. Поскольку разум просыпается в человеке не сразу, ему кажется, что он мало- помалу возникает из природы слепой и неразумной, в противоположность мудрому Провидению. В любом случае, деификация природы - нонсенс: кто начинает с природы, никогда не придет к Богу. Либо Он - в начале всего, либо Бога нет вообще». Беда, если языческий интеллект берет в плен христианское сердце.

«Вера- изначальный свет разума, но рационализм принимает его за свой собственный. Погаснет этот свет, и любая наука окажется слепой и бессмысленной: невнятные пророчества вместо вопрошания и ответствования. Вера – неустранимое доверие к тому, чего не видно. Абсолют мы не видим, но верим в него. Мы видим обусловленное, по поводу чего возникает знание. Здесь доминирует наука. Вера в невидимое сильнее и благороднее знания видимого… Истинная наука – это дух, свидетельствующий о самом себе и о Боге. Насколько я уверен в объективности моих ощущений истинного, прекрасного и благого в природе, настолько я убежден в существовании Бога. Ослабление одного влечет к атрофии другого». Из силы веры в невидимое возникает вечная борьба против доктринального знания, война чад Божиих против титанов. Философия света против философии тьмы, антропоморфизм против пантеизма, истинный рационализм против его перевертыша, христианство против язычества. Христианство антропоморфично по существу, ибо учит только о Боге, творце мира, знания и воли; язычество – космотеизм. Нет ничего более абсурдного, чем теория деификации природы, якобы открывающая христианство. Вера ребенка или целого народа в каком-то смысле выше и лучше, чем знания философа без веры. Верить во Христа означает верить в то, во что поверил бы Он сам.

Знаком безусловной победы считает Якоби слова обреченного Христа: «Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» (Мф. 27,45), и: « Отче! В руки Твои предаю дух мой» (Лк. 23, 46). Так мог сказать только самый сильный из чистых и самый чистый из сильный («О божественных вещах»). Якоби, мастер экзистенциалистских пассажей, призывает порвать с интеллектом и уповать на веру. Прыжок этот («сальто-мортале») Гегель нашел слишком «мортальным» для философии, ибо сброшенными оказались доказательства. И в самом деле, указания Якоби на непосредственный выход к абсолюту – прямая антитеза гегельянству.