Filosofa.net

Таким образом, трансцендентальная логика у Канта оборачивается теорией познания нового типа. При этом в ней идет речь о правилах образования суждений двух видов: апостериорных и априорных. «Апостериори» буквально переводится как «после опыта», «априори» — «до опыта». Примером синтетического суждения апостериори является суждение «роза красна», поскольку здесь синтез основан на чувственном восприятии, то есть он осуществлен после того, как мы увидели красную розу. Другое дело синтетическое суждение априори, типа «2+5=7». Такое суждение мы можем высказать до того, как получим возможность на опыте складывать два предмета и пять предметов, получая в результате этого семь предметов. К примеру, уже до того, как сажать деревья в ямы, мы можем точно установить, что ям должно быть ровно столько, сколько деревьев. Согласно Канту, такого рода доопытные суждения мы способны высказывать потому, что владеем некими «схемами». В особенности это характерно для математики, где понятия представляют собой чисто оперативные схемы, для которых внешний чувственный образ есть лишь случайный знак. «Схематизмы», по Канту, несут в себе не только научные понятия, но и любые понятия обыденного плана. Например, «схематизм» понятия собаки, говорит Кант, это правило, которое позволяет мне нарисовать обобщающий образ этого четвероногого животного.

Однако трансцендентальная логика не может заниматься правилами синтеза математических суждений, поскольку именно этим занимается математика. Точно так же она не может заниматься понятием собаки. Но она может и должна заниматься некоторыми обобщенными правилами, которые необходимы и в математике, и в кинологии (учении о собаках), и в любой другой области знаний. Бели мы возьмем, например, такое правило: ничего из ничего не возникает, то такое правило является всеобщим, то есть имеющим силу для всякого человеческого суждения и понятия. А если мы хотим понять суть какого-то явления, то мы обязательно ищем его основание, или причину. В результате понятие причины оказывается той наиболее широкой рамкой и «схемой», внутри которой и согласно которой движется всякое, и в особенности научное, познание.

Такие предельно общие понятия со времен Аристотеля именовались «категориями». Аристотель считал их наиболее общими формами «всякого бытия», а также наиболее общими формами «сказывания о всяком бытии». Предшествующая Канту метафизика также занималась категориями. Однако только Кант стал рассматривать их как необходимые догмы нашего мышления, как формы синтеза и суждения о мире. А поскольку «схематизм» имеет место уже на ступени чувственного восприятия, то Кант делит все категории на априорные формы созерцания и чистые рассудочные понятия. Априорными формами созерцания, по Канту, являются пространство и время, а чистыми рассудочными понятиями — причинность, необходимость, количество и т. д. Благодаря априорным формам созерцания, считает Кант, мы имеем дело уже с упорядоченным опытом, а не с хаосом внешних впечатлений. А благодаря чистым рассудочным понятиям этот опыт становится осмысленным. Чувства без понятий слепы, говорит Кант, а понятия без чувств пусты.

Но здесь необходимо вспомнить, что Кант поставил перед собой задачу объяснить, как возможно всеобщее, необходимое и объективное знание, без которого немыслима наука. После Юма уже нельзя было утверждать, что объективность наших знаний гарантируется чувственным опытом. И действительно, с точки зрения чувственной достоверности аристотелевско-птолемеевская система, где в центре Вселенной помещается Земля, более объективна, чем система Коперника, в которой все наоборот. Но на самом деле, как мы знаем, последняя является объективно-истинной картиной мира, а первая иллюзорной, хотя именно она согласуется с нашим чувственным опытом.

Следуя этой логике. Кант сделал вывод о том, что не чувственный опыт внушает нам уверенность в объективности нашего знания, а те самые априорные формы, о которых говорилось выше. И этот странный, на первый взгляд, вывод трудно опровергнуть. Ведь на самом деле элементарное математическое доказательство придает любому положению математики такую принудительную силу, какую не сообщает ему никакая чувственная достоверность. Как бы ни очевидно было то, что сумма внутренних углов треугольника равна двум прямым, известное доказательство успокаивает нас в гораздо большей степени, чем самые тщательные измерения с помощью самых точных измерительных приборов. Так откуда же берутся эти правила и формы, позволяющие всем нам одинаково воспринимать мир и верить в истинность полученной картины мира?

Отвечая на этот вопрос, Кант утверждает, что указанные всеобщие правила и формы предваряют личный опыт каждого человека, то есть по отношению к индивиду они априорны. Что касается происхождения этих форм, то оно, по мнению Канта, является тайной, которая вряд ли когда-либо будет раскрыта. Казалось бы, такой ответ должен нас разочаровать. Но он разочаровывает и обнадеживает одновременно. Надежда в данном случае связана с тем, что для Канта уже неприемлемы те способы объяснения, которые предлагались до него. Напомним, что у рационалиста Декарта объективность наших знаний гарантировалась Богом, а у его антагонистов-эмпириков — устройством наших чувств. Но Кант уже не может полагаться в научных вопросах на мудрость Всевышнего. Точно так же он ясно видит тупик, в который зашли те, кто опору для научных истин искали в природной гармонии нашего тела и разума со всей окружающей действительностью. Но если ни в Боге и ни в Природе, то где искать опору и гаранта для истинного познания?

Кант, как уже сказано, оставляет вопрос открытым. Но дальнейший ход развития классической немецкой философии позволяет утверждать, что он вплотную подошел к той реальности, анализ которой дает возможность ответить на все поставленные вопросы. За априорными формами Канта скрываются

те навыки, умения и способности, которые освоены человеческим родом и закреплены, а другими словами — «опредмечены», в теле культуры. Именно там, в теле культуры, то есть в науке, технике, искусстве, наши знания существуют независимо от отдельного индивида. И в таком виде они действительно предшествуют опыту отдельного человека, они для него априорны. Но для такого субъекта, каким является человечество, эти знания и способности апостериорны, поскольку именно в историческом опыте человечества они вырабатывались усилиями многих поколений. И как раз эта совокупная деятельность, посредством которой на протяжении веков осваивались необходимые формы и законы природы, выступает главным гарантом объективности и истинности в науке.

Однако зависимость отдельного индивида от такого трансцендентального субъекта, каким является человечество, в учении Канта только намечена. Сущность человека и его способностей, говорит нам Кант, лежит за пределами отдельного эмпирического субъекта, отдельного индивида. А потому в конечном счете она так же непознаваема, как и тот мир, который воздействует на нас извне, вызывая поток ощущений. Таким образом, и наша собственная природа, и природный мир вовне нас оказываются у Канта по большому счету непознаваемыми. И здесь мы подходим к вопросу об агностицизме как одному из самых трудных моментов в учении Канта.

Сам термин «агностицизм» появился в середине XIX века, но в современной литературе он повсеместно употребляется для характеристики прежде всего кантовской философии. Как правило, агностиком Канта называют в связи с его трактовкой внешнего мира как «вещи в себе», или ноумена. Внешний мир, утверждает Кант, воздействует на наши чувства, наполняя их хаосом ощущений. Но после того, как этот хаос упорядочивается при помощи категорий, мы уже имеем дело с феноменальным бытием. И оно свидетельствует не столько об устройстве внешней реальности, сколько об устройстве наших познавательных способностей, о всеобщих правилах и формах познавательного процесса. Что касается воспринимаемой нами реальности, то ее подлинного лика мы никогда не узнаем. Поэтому Кант именует ее «в себе», а не «для нас». Здесь можно привести пример с Америкой, которая тоже существовала «в себе», а не «для нас», пока о ней не узнали европейцы. Но разница между Америкой и кантовской «вещью в себе» заключается в том, что первая из «вещи в себе» все-таки превратилась в «вещь для нас», а последняя никогда не станет таковой. Она, согласно Канту, абсолютно непознаваема.