Filosofa.net

Вместе с тем, как бы ни хотели лингвистические ана­литики избежать «метафизических» следствий путем при­нятия какой бы то ни было программы, сама необходи­мость утвердить свое направление в качестве философии, отличной от всех других, по самой логике дела не могла не вести к принятию определенных предпосылок, то ли формулируемых явно, то ли демонстрируемых в самой технике и практике анализа (таков вообще парадокс вся­кой претендующей на «беспредпосылочность» филосо­фии).

В данной связи обратим внимание на существующую среди лингвистических философов своеобразную двойственность в оценке созданной Л. Витгенштейном техники анализа (установление того, сформулирован ли вопрос «вне» или «внутри» той пли иной «языковой игры», под­становка на место одних выражений других, выявление так называемых «парадигмических» случаев). С одной сто­роны, принадлежность к данному направлению заставля­ет весьма высоко оценивать технику лингвистического анализа как позволяющую строго и недвусмысленно раз­решать философские проблемы. Сам Л. Витгенштеин в беседе с Дж. Муром заявил, что наиболее ценным его достижением является не получение тех или иных фило­софских результатов, а разработка техники, метода раз­решения философских проблем 10. С другой стороны, прин­ципиальный отказ от философской программы (продикто­ванный именно теоретическими соображениями) застав­ляет и самого Л. Внтгенштейна, и его последователей отвергать наличие и обязательность какого бы то ни было философского метода.

Изучение практики лингвистических аналитиков пока­зывает, что те предпосылки, из которых они реально исхо­дят в своей деятельности, во-первых, носят явно философ­ский (на языке аналитиков «метафизический») характер и, во-вторых, весьма неубедительны. Основной такой предпосылкой является прежде всего сама установка на то, что смысл слов ищется в их обычном употреблении, а корень философских проблем («метафизических псевдо­проблем» на языке аналитиков) усматривается в наруше­нии правил обыденного языка. Однако само понятие «обы­денный язык» весьма неясно. Очевидно, обыденный язык не просто эмпирически имеющее место словоупотребление хотя бы уже потому, что именно в этом процессе возни­кают бессмыслицы, порождающие, согласно лингвисти­ческим аналитикам, философские затруднения. При таком понимании обыденного языка последний не мог бы обес­печить критерии смысла.

Но нельзя дать обыденному языку и другое определе­ние, а именно понимать его как язык, который употреб­лялся бы в определенных обстоятельствах. Дело в том, что если в обыденный язык включать только те выраже­ния, которые имеют смысл в некоторых обстоятельствах, то, очевидно, обыденный язык не может быть сам критери­ем того, что имеет смысл и что не имеет. Но если неясно, что именно следует относить к обыденному языку, то, по-видимому, невозможно говорить о работе философа как о простом «описании» использования выражений в этом языке, ибо сами эти «использования» отнюдь не оче­видны11.

Поскольку реальное использование языка само порож­дает антиномии, оно не может быть средством их разре­шения. В связи с этим лингвистические философы вы­нуждены говорить о том, что подлинные логические ха­рактеристики многих выражений «скрыты» или «затем­нены» их актуальным использованием. Но в таком случае для того, чтобы различить «критическое» и «некритиче­ское» словоупотребление, «подлинные» и «кажущиеся» логические характеристики, приходится, очевидно, скры­тым образом апеллировать к какому-то критерию, кото­рый выходит за рамки простого актуального использова­ния. Поэтому претензия на то, что смысл того или иного выражения открывается путем простого наблюдения, «всматривания» в работу языка, несостоятельна и не со­ответствует практике самих аналитиков.

Действительно, если мы не решаем философские зат­руднения с помощью обыденного языка, а, наоборот, с помощью определенных философских (скрытых и явных) соображений определяем критерии осмысленности, то в таком случае рушится весь замысел философии лингви­стического анализа.

Нужно сказать, что сторонники этого направления рисуют картину собственной практики, существенно от­личную от простого «всматривания» в факты языка и пос­ледующего их описания. Мало просто собирать различные случаи словоупотребления. «Сущность» становится «обоз­римой» не посредством «анализа» или пассивного наблю­дения над тем, что «уже лежит перед глазами», пишет Дж. Райл, а с помощью «нового упорядочения или даже нескольких таких упорядочений, которые я должен про­извести . Поэтому-то и нет метода в философии, так как нет метода для изобретения случаев и для упорядочения их . Так же, как нет метода для того, чтобы «быть пора­женным» скорее одним фактом, чем другим .» 12.

Но отсюда вытекает возможность (и неизбежность) разного понимания фактов языка, разного осмысления того, что же считать подлинным, а не мнимым употребле­нием (значением) того или иного слова. Не случайно сре­ди философов, практикующих лингвистический анализ, столь велики расхождения во мнениях. Нетрудно показать, что в своеобразной форме анализа слов разговорного язы­ка во многом воспроизводятся те принципиальные труд­ности и основные их решения, которые уже имели место в истории философии. Так, например, при анализе слов и выражений, относящихся к психике («сознавать», «мыс­лить», «воспринимать» и т. д.), Дж. Райл, по существу, воспроизводит бихевиористскую позицию.

Сама лингвистическая философия, таким образом, ока­зывается своеобразным видом «метафизики», выступаю­щей в облачении техники языкового анализа, хотя и не ре­шающейся признать свою подлинную сущность.

Однако если согласиться с тезисом, что невозможно из­бежать «метафизических» утверждений при лингвистиче­ском анализе, и одновременно принять тезис аналитиков об отсутствии какого бы то ни было предпочтительного метода философствования, то тогда открывается возмож­ность построения самых откровенных «метафизических» концепций, не вступая в формальное противоречие с линг­вистическим анализом. Парадоксальность последнего со­стоит в том, что он заводит свою борьбу с «метафизикой» настолько далеко, что даже само декларирование принци­пиальной «антиметафизичности» считается «метафизи­кой». Тем самым в лице лингвистического анализа анали­тическая философия доходит до той грани, когда она, по существу, отрицает себя и выводит за собственные пре­делы.

Отмеченная возможность реализуется рядом филосо­фов. Так, П. Строусон в книге «Индивиды» строит своеобразную «дескриптивную метафизику», пытаясь на основе анализа ряда выражений обычного языка делать заклю­чения о реальной структуре бытия. В книге Ст. Хэмпшира «Мысль и действие» аналитический метод философство­вания не является единственным и даже главным. Фи­лософская концепция, развиваемая Ст. Хэмпширом, в ряде пунктов близка к идеям феноменолога М. Мерло-Понти. Ст. Хэмпшир критикует аналитическую философию за ее претензию на окончательное решение философских трудностей при помощи анализа языка и подчеркивает, что сам обыденный язык следует понимать в процессе бес­конечного изменения и развития и в его обусловленности социальными институтами. «Философское исследование никогда не сможет быть завершено» 13,— считает он. Вме­сте с тем по формальным признакам и П. Строусон, и Ст. Хэмпшир должны быть отнесены к представителям лингвистической философии, поскольку последняя не от­вергает никаких философских методов, а оба названных философа не отказываются полностью и от анализа обы­денного языка.

Еще одни парадокс лингвистической философии состо­ит в том, что решение задачи, которую ставят перед собой аналитики (искоренение философских проблем), должно было бы привести к уничтожению всякой философской деятельности, в том числе и аналитической. Этот момент подметил и остроумно охарактеризовал Прайс: «И вот пе­ред нами забавное зрелище: профессиональный философ сознательно и методически вызывает головную боль, кото­рую он впоследствии должен излечить. Студент тратит первый год философского курса, стараясь заполучить бо­лезнь, и затем тратит второй год для того, чтобы изба­виться от нее. Однако если бы все шло иначе, терапевты не имели бы пациентов» 14.