Реклама
Книги по философии
Филип Стенхоп Честерфилд
Письма к сыну
(страница 64)
Честерфилд готовил Стенхопа к дипломатической деятельности, но ни влияние отца в правительственных кругах, ни его связи не могли оказать Филипу действенной помощи. Карьера молодого человека была цепью почти непрерывных разочарований, несмотря на помощь, которую пытались ему оказать влиятельные друзья отца. Сначала он находился в Брюсселе, двумя годами позднее (1753) герцог Ньюкасл прилагал усилия доставить Стенхопу назначение в Вену резидентом при австрийском дворе, но король Георг II наотрез отказал ему в этом. В 1754 году Филип Стенхоп, идя по стопам отца, и с его несомненным содействием, вступил в парламент, но его первая речь провалилась; в 1757 году он получил назначение на дипломатическую должность в Гамбург. Честерфилд не оставлял дальнейших хлопот. Сохранилось сравнительно недавно опубликованное письмо его к королевскому фавориту, графу Бату (Earl of But), где под любезными и изысканными фразами явственно звучит глубокое огорчение отца по поводу бесплодности его усилий помочь сыну, которого двор отвергал столь же упорно, сколь настойчиво его предлагали;
"Я весьма чувствительно отношусь к одному из тех ответственных возражений, которое выдвинуто было против него, - писал Честерфилд, - я имею в виду его рождение, но, рассуждая по справедливости и беспристрастно - и стыд, и вина мои - а не его". Это горькое позднее признание оправдывает полностью все то, что в письмах могло бы показаться безнравственным или легкомысленным. Письма представляют собой не мертвый свод выдуманных правил, предназначенных для подражания; это прежде всего человеческий документ, написанный сильно и ярко, от чистого сердца.
Лишь зная подоплеку и обстоятельства, их вызвавшие, мы сможем понять ту трагедию, которую пережил Честерфилд и которая оборвала эту переписку в 1768 году. Филип Стенхоп был, наконец, назначен специальным посланником (Envoy Extraordinary) в Дрезден. Видевшие его там люди находили, что он не мог похвастаться ни образованием, ни изяществом манер, хотя и был человеком вполне добропорядочным; Дж. Босуэллу он показался, например, "молодым человеком хорошего поведения", но достаточно заурядным. Очевидно, он не оправдывал тех больших усилий и того чрезмерного внимания, которое уделял ему отец; к тому же тяжелая болезнь непрерывно подтачивала его силы. Развязка наступила быстро. Стенхоп умер от чахотки тридцати шести лет от роду, на юге Франции, в Авиньоне, куда отправился из-за резкого ухудшения здоровья.
Смерть его была неожиданным ударом для отца - даже двойным. Он ничего не знал об опасности, не подозревал о близости трагической кончины, но он не знал также, что сын был давно женат и являлся отцом двоих детей. Трагедия для Честерфилда заключалась не в том, что он неожиданно обрел невестку и внуков, существование которых было тщательно от него скрыто; однако эта семья объяснила Честерфилду, почему его сын, из которого он хотел сделать светского человека и дипломата, оказался настолько невосприимчивым к самым заветным из его наставлений: он вел свою собственную жизнь, создавая ее не по отцовским советам, а по собственным побуждениям и пристрастиям, таясь и ни разу не признавшись в том, что очень далек от всего, о чем мечтал для него отец. Они вели совершенно раздельное существование; их интересы не совпадали; словно отец писал в пустое пространство, создав себе искусственный воображаемый образ сына, мало похожий на действительного адресата писем. Тем не менее горе старика было велико и утрата чувствительна.
Вдова сына, Юджиния Стенхон, была, вероятно, первой из тех, кто оценил письма Честерфилда к ее мужу как литературный памятник, заслуживающий опубликования, хотя при этом могли сыграть свою роль и материальные соображения; но она безусловно поняла, что письма имеют историческую ценность, и, несмотря на многие трудности, все же опубликовала их в 1774 году. Уже в XVIII веке они переросли значение примечательного документа семейного архива. Их и следует рассматривать не только как случайно отыскавшиеся подлинные письма, адресованные реальному лицу, но и как цельное эпистолярное собрание, подчиненное единому замыслу и имеющее все признаки того жанра, от которого эта книга зависела при своем возникновении и в ряду образцов которого она должна была занять свое место.
Родительские письма к сыну - один из весьма распространенных жанров в мировой литературе. И в Византии, и на Западе, и в Древней Руси этим жанром пользовались охотно для изложения моральных правил, прежде всего потому, что видели в нем одно из средств придать этим правилам внушительность и своего рода непререкаемость: отцовский авторитет в средние века везде представлялся всесильным. Образцом для многих ранних подобных произведений служили наставления сыну в так называемых "Притчах Соломоновых". "Поучения отца к сыну" были популярны в течение нескольких веков во всех литературах Западной Европы. Но Честерфилд был сыном другого века, и источники "Писем", хотя они и воспроизводят традиционную рамку, естественно, были другие. Их ищут с полным основанием в целой серии таких трактатов, которые имели в виду воспитательно-образовательные цели для детей дворянского круга, вроде называемых самим Честерфилдом "Искусства нравиться в разговоре" или знаменитой книги о придворном испанского Моралиста XVII века Балтасара Грасиана, в английском переводе озаглавленной "Совершенный джентльмен". Был Честерфилду хорошо знаком и трактат Локка о воспитании: в 1748 году он послал Филипу Стенхопу экземпляр этого трактата с рядом отчеркнутых мест, предлагая над ними "поразмыслить". Для Честерфилда в особенности была важна идея Локка об отсутствии врожденных идей, о том, что человека отличают от другого не происхождение, но только образование и воспитание; Честерфилд следовал Локку также в понимании труда, как назначения человеческой деятельности и как одного из лучших воспитательных средств. В письмах Честерфилда попутно встречается так много оригинальных и самостоятельных наблюдений о воспитании, что была сделана попытка свести их в некую особую педагогическую систему. Конечно, "Письма" имеют свое значение для истории развития западноевропейской, особенно английской, педагогической мысли. Но для нас этот памятник шире и важнее: в известной мере они оправдывают данное Герценом определение писем как документов эпохи, в которых "запеклась кровь" современных им событий, они дают нам возможность представить себе время, когда они писались, с наибольшим приближением к реальности прошлого.
Нас поражает многое в этих письмах с точки зрения читателей иной среды и эпохи, но мы прекрасно понимаем, что это книга незаурядная и что она получает вневременный интерес именно потому, что является превосходным отображением эпохи, которой она порождена. Зоркий и вдумчивый наблюдатель, человек большого вкуса и редкой начитанности, Честерфилд был наделен также литературным талантом и даром живого рассказа, считаясь у современников выдающимся стилистом и мастером эпистолярного жанра. Это признавали за ним все, знавшие его лично или состоявшие с ним в переписке. Человек, строго судивший свое время, знаток всех стран Европы, провидевший неизбежность революции именно во Франции в конце XVIII века, Честерфилд был, конечно, весьма интересным историком и мыслителем. Может быть, лучше других сумел это оценить один из самых старых его друзей, Вольтер, писавший ему 24 октября 1771 года: "Вашу философию никогда не тревожили химеры, которые иной раз вносят беспорядок в головы довольно умных людей. Вы никогда и ни с какой стороны не были сами обманщиком и не позволяли обмануть себя другим, а я считаю это очень редким достоинством, помогающим человеку достичь того подобия счастья, которым мы можем насладиться в нашей короткой жизни".
В начале 70-х годов Честерфилд едва ли мог считать себя счастливым. Смерть сына была тяжелым горем, но и его собственное здоровье давно уже пошатнулось. Еще в начале 50-х годов он начал чувствовать признаки надвигающейся глухоты. К 1755 году она настолько увеличилась, что он вынужден был вовсе отказаться от какой-либо общественной деятельности. Когда однажды Честерфилд пожаловался Вольтеру, что его глухота стала полной, Вольтер со свойственной ему остротой ответил на это, что он надеется на хороший желудок милорда, так как "желудок стоит не меньше двух ушей". Но это была всего лишь шутка, которая не могла утешить больного. Другой француз, Жан Батист Сюар (Suard), вспоминал, что, находясь в Лондоне, он представлен был Честерфилду в последние годы его жизни д-ром Мэти. "К сожалению, мы избрали для этого мало благоприятный момент. Утром он очень страдал. Его глухота, которая усиливается с каждым днем, нередко делает его угрюмым и препятствует желанию нравиться, которое никогда его не оставляет. "Очень печально быть глухим, - сказал он сам, - когда можно было бы получить большое удовольствие от того, чтобы слушать. Я не столь мудр, как мой друг Монтескье: "я умею быть слепым", - говорил он мне много раз, - тогда как я еще не научился быть глухим". - Мы сократили наш визит из боязни его утомить, - прибавляет Сюар, - "Я не удерживаю вас, - сказал он нам, - мне пора репетировать мои похороны". Он называл так прогулку по улицам Лондона, которую совершал каждое утро в карете". Смерть пришла неожиданно - 24 марта 1773 года - хотя он давно думал о ней, а он сам мог еще при жизни считать себя полузабытым своими современниками.
Его вспомнили год спустя, когда после долгих хлопот Юджинии Стенхоп "Письма к сыну" впервые увидели свет. Как мы уже видели, эта книга вызвала при своем появлении долго не смолкавшие споры. Один из его недоброжелателей, Горес Уолпол, сын его старого врага Роберта Уолпола, писал об этой книге своей французской приятельнице, маркизе дю Деффан (12 апреля 1774 года): "Я прочел полностью письма милорда Честерфилда, которые составляют два пухлых тома в четверку и из которых полтора тома наводят страшную скуку, так как заключают в себе нескончаемые повторения. Это план воспитания, начертанный им для его незаконного сына, и в этом плане нет ни одной мелочи, которую бы он забыл... Это дитя было толстой грубой свиньей, которую он усиливался отшлифовать, чтобы превратить ее в придворного, человека удачливого и милого, что ему не удалось. Половина последнего тома содержит в себе очень приятные письма, в которых он говорит о наших делах и о нашем обществе, но слишком торопливо", и т. д. По странной случайности, несколько месяцев спустя, той же маркизе дю Деффан свой отзыв о письмах сообщил Вольтер, но его мнение мало походит на только что приведенное. Вольтер писал 12 августа 1774 года: "Мне хочется, чтобы вы могли получить удовольствие: чтобы незамедлительно и притом хорошо были переведены два толстых тома "Писем" графа Честерфилда к его сыну, Филипу Стенхопу. Там упоминается очень много людей, которых вы знали. Книга эта весьма поучительна, и, пожалуй, это самое лучшее из всего когда-либо написанного о воспитании. Там изображаются все европейские дворы. Честерфилд хочет, чтобы его сын стремился нравиться, и средства, которые он ему для этого рекомендует, стоят тех, с помощью которых знаменитый Монкриф сумел понравиться августейшей королеве Франции. Он не очень-то хорошего мнения о маршале Ришелье, но признает, однако, что тот умел нравиться. Он советует своему сыну влюбиться в г-жу П... и посылает ему образец признания в любви. Боюсь, как бы переводом этой книги не занялся какой-нибудь посыльный вашего друга Фрерона или какое-нибудь незначительное лицо из книгопечатни. Надо, чтобы труд этот выполнил человек светский. Но только все равно во Франции эту книгу никогда не разрешат продавать. Будь я сейчас в Париже, я бы прочел вам кое-что из этих писем по-французски, держа перед глазами английский оригинал".
