Реклама
Книги по философии
Артур Шопенгауэр
Мир как воля и представление
(страница 6)
Конечно в том смысле, в каком человек при рождении возникает из ничего, он и со смертью обращается в ничто. Близко познать это "ничто" было бы весьма интересно, так как нужно лишь относительное остроумие, для того чтобы видеть, что это эмпирическое ничто вовсе не абсолютно, т.е. не есть ничто во всяком смысле. К этому взгляду приводит уже и то эмпирическое наблюдение, что все свойства родителей возрождаются в детях, -- значит, они преодолели смерть. Но об этом я буду говорить в особой главе.
Самый большой контраст -- существующий между неудержимым потоком времени, увлекающим с собою все его содержание, и оцепенелой неподвижностью реально существующего, которое во все времена одно и то же. И если с этой точки зрения вполне объективно взглянуть на непосредственные события жизни, то для всякого станет явно это Nunc stans{sup}257{/sup} в оси колеса времени. А глазам существа, несравненно более долговечного, которое одним взглядом могло бы окинуть человеческий род на всем его продолжении, -- вечная смена рождения и смерти предстала бы лишь как непрерывная вибрация, и оттого ему не пришло бы на мысль видеть в этом вечно новое возникновение и переход из ничего в ничто: нет, подобно тому как быстро вращаемая искра принимает для нас вид неподвижного круга, подобно тому как быстро вибрирующее перо кажется неподвижным треугольником, а дрожащая струна -- веретеном, так взорам этого существа род предстал бы как нечто сущее и неизменное, а смерть и рождение -- как вибрации.
Мы до тех пор будем иметь ложное представление о неразрушимости для смерти нашего истинного существа, пока не решимся изучить эту неразрушимость сначала на животных и отказаться от исключительного притязания на особый вид ее -- под горделивым именем бессмертия. Именно это притязание и ограниченность того мировоззрения, из которого оно вытекает, являются единственной причиной того, что большинство людей упорно отказываются признать ту очевидную истину, что мы в существенном и основном -- то же, что и животные, и приходят в ужас от каждого намека на это родство с последними. Между тем отрицание этой истины больше всего другого преграждает им путь к действительному уразумению неразрушимое нашего существа. Ибо когда ищут чего-нибудь на ложном пути, то этим самым теряют и верный путь и в конце концов на первом не обретают ничего другого, кроме позднего разочарования. Итак, смелее! Отбросим предрассудки и по стопам природы двинемся вослед истине!
Прежде всего пусть зрелище каждого молодого животного говорит нам о никогда не стареющей жизни рода, который всякому индивиду, как отблеск своей вечной юности, дарит юность временную и выпускает его таким новым и свежим, точно мир зародился сегодня. Потребуем от себя честного ответа, действительно ли ласточка нынешней весны совершенно не та, которая летала первой весною мира; действительно ли за это время миллионы раз повторялось чудо создания из ничего, для того чтобы столько же раз сыграть на руку абсолютному уничтожению. Я знаю, если я стану серьезно уверять кого-нибудь, что кошка, которая в эту минуту играет на дворе, -- это та самая кошка, которая три столетия назад выделывала те же шаловливые прыжки, -- то меня сочтут безумным. Но я знаю и то, что гораздо безумнее полагать, будто нынешняя кошка совсем другая, нежели та, которая жила триста лет назад. Надо только внимательно и серьезно углубиться в созерцание одного из этих высших позвоночных, для того чтобы ясно понять, что это необъяснимое существо, как оно есть, взятое в целом, не может обратиться в ничто; с другой стороны, мы так же ясно видим, что оно преходяще. Это объясняется тем, что во всяком данном животном вечность его идеи (рода) находит свой отпечаток в конечности индивида. Ибо в известном смысле, разумеется, верно, что во всяком индивиде мы имеем каждый раз другое существо, -- именно, в том смысле, который зиждется на законе основания; под последним же понимаются и время, и пространство, составляющая principium individuationis. Но в другом смысле это неверно, -- именно в том, согласно которому реальность присуща только устойчивым формам вещей, идеям. Это было для Платона столь очевидно, что стало его основной мыслью, средоточием его философии; и постижение этого смысла служило в глазах Платона критерием способности к философскому мышлению вообще.
Как брызги и струи бушующего водопада сменяются с молниеносной быстротою, между тем как радуга, которая повисла на них, непоколебимая в своем покое, остается чужда этой беспрерывной смене, -- так и всякая идея, ил род живущих существ, остается совершенно недоступна для беспрестанной смены его индивидов. А именно в идее, или роде, и лежат настоящие корни воли к жизни. Именно в ней она находит свое выражение, и поэтому воля действительно заинтересована только в сохранении идеи. Например, львы, которые рождаются и умирают, это -- все равно, что брызги в струе водопада. Leonitas (львиность) же, идея, или форма льва, подобна непоколебимой радуге над ними. Именно поэтому Платон только идеям, или "species" (родам), приписывал настоящее бытие, индивидам же -- лишь непрерывное возникновение и уничтожение. Из глубоко сокровенного сознания собственной нетленности и проистекают те уверенность и душевный покой, с какими всякий животный, а равно и человеческий индивид беспечно проходит свой жизненный путь среди бесчисленных случайностей, которые всякое мгновение могут его уничтожить, и проходит, кроме того, по направлению к смерти, -- а в глазах его между тем светится покой рода, которого это грядущее уничтожение не касается и не интересует. Да и человеку этого покоя не могли бы дать шаткие и изменчивые догматы. Но, как я уже сказал, вид всякого животного учит нас, что ядру жизни, воле в ее проявлениях смерть не мешает. Какая непостижимая тайна кроется во всяком животном! Посмотрите на первое встречное из них, -- посмотрите на вашу собаку: как спокойно и благодушно стоит она перед вами! Многие тысячи собак должны были умереть, прежде чем для этой собаки настала очередь жить. Но гибель этих тысяч не нанесла урона идее собаки, ее нисколько не омрачила вся эта полоса смертей. И оттого собака стоит перед вами такая свежая и стихийно могучая, как будто бы нынче ее первый день и никогда не может наступить для нее день последний, -- и в ее глазах светится ее неразрушимое начало, архе. Что же умирало здесь в продолжение тысячелетий? Не собака -- вот она стоит цела и невредима, а только ее тень, ее отражение в характере нашей познавательной способности, приуроченной ко времени. И как только можно думать, будто погибает то, что существует во веки веков и заполняет собою все времена? Конечно, эмпирически это понятно: именно, по мере того как смерть уничтожала одни индивиды, рождение создавало новые. Но это эмпирическое объяснение только кажется объяснением, на самом же деле оно вместо одной загадки ставит другую. Метафизическое понимание этого факта, хотя оно покупается и не столь дешевой ценою, все-таки представляет собою единственно правильное и удовлетворительное.
Кант своим субъективным способом выяснил ту великую, хотя и отрицательную истину, что вещи в себе не может быть присуще время, так как оно заложено априорной формой в вашем восприятии. А смерть -- это временный конец временного явления. Поэтому, стоит только отрешиться от формы времени, и сейчас же не окажется больше никакого конца, и даже слово это потеряет всякий смысл. Я же здесь, на своем объективном пути, стараюсь теперь выяснить положительную сторону дела, -- именно то, что вещь в себе неприкосновенна для времени и процесса, возможного только для времени, т.е. -- возникновения и исчезновения, и что явления, протекающие во времени, не могли бы иметь даже своего беспрерывно исчезающего, близкого к небытию существования, если бы в них не было зерна вечности. Конечно, вечность -- это такое понятие, в основе которого не лежит никакого созерцания. Поэтому и содержание его чисто отрицательно, -- оно означает, именно, вневременное бытие. Время же все-таки -- это лишь образ вечности, ο χρόνος εικων του αιωνος,как учил Платон. Оттого и наше временное бытие -- не что иное, как образ, или символ, нашей внутренней сущности. Последняя должна иметь свои корни в вечности, потому что время, -- это лишь форма нашего познания. Между тем только посредством времени мы познаем, что наша сущность и сущность всех вещей преходяща, конечна и обречена на уничтожение.
Во второй книге я выяснил, что адекватная объективность воли, как вещи в себе, на каждой из ее ступеней -- представляет собою идею(платоновскую); точно так же в третьей книге я показал, что идеи существ имеют своим коррелятом чистый субъект познания и что, следовательно, познание их возможно только в виде исключения, при особенно благоприятных условиях и ненадолго. Для индивидуального же познания, во времени, идея представляется в форме вида. Вид -- это идея, благодаря воплощению во времени раздробившаяся на отдельные моменты. Поэтому вид -- самая непосредственная объективация вещи в себе, т.е. воли к жизни. Сокровенная сущность всякого животного, а равно и человека, лежит, таким образом, в виде. В нем, а не в индивиде, находятся действительные корни столь могучей воли к жизни. Зато непосредственное осознание заложено исключительно в индивиде: вот почему он и мнит себя отличным от своего рода и через это боится смерти. Воля к жизни по отношению к индивиду проявляется как голод и страх смерти, а по отношению виду -- как половой инстинкт и страстная забота о потомстве. В соответствии с этим мы не видим, что природа, свободная от названной иллюзии индивида, так же печется о сохранении рода, как она равнодушна к гибели индивидов. Индивиды всегда -- только средство для нее, а род -- целью. Отсюда -- резкий контраст между ее скупостью при снабжении индивидов и ее расточительностью там, где дело идет о роде. Здесь часто от одного индивида в течение года происходят сотни тысяч зародышей и больше -- такой плодовитостью отличаются, например, деревья, рыбы, раки, термиты и др. Наоборот, где дело касается индивида, так каждой особи отмерено в обрез лишь столько сил и органов, что она может поддерживать свою жизнь только ценою непрерывного напряжения. Поэтому всякое отдельное животное, коль скоро оно искалечено или ослабело, по большей части обрекается этим на голодную смерть. А где для природы случайно оказывается возможность произвести экономию и в крайнем случае обойтись без какого-нибудь органа, там она это делала даже в ущерб обычному порядку. Например, многие гусеницы лишены глаз, и эти бедные насекомые ощупью перебираются во тьме с листка на листок. При отсутствии у них щупальцев они производят это таким образом, что тремя четвертями своего тела повисают в воздухе, качаясь туда и сюда, пока не наткнутся на какой-нибудь устойчивый предмет, -- причем они часто пропускают свой, тут же лежащий, корм. Но происходит это в силу lex parsimoniae naturae {sup}259 {/sup}, и к формуле этого закона, natura nihil facit supervacaneum, можно еще прибавить: et nihil largitur{sup}260{/sup}. Та же самая тенденция природы сказывается и в том, что чем полезен индивид по своему возрасту для продолжения своего рода, тем сильнее действует в нем vis naturae medicatrix{sup}261{/sup}, и раны его поэтому легко заживают, и он легко исцеляется от болезней. Все это слабеет вместе с производительной способностью и совсем падает после того, как она угаснет, ибо в глазах природы индивид теряет тогда всю свою цену.
