Реклама
Книги по философии
Грузман Генрих
Кризис Безбожия
(страница 5)
предметную скромность,
волю к подлинной истине,
силу живого созерцания.
Ученый, который воображает, подобно современному безбожнику, будто все просто так, как его плоская мысль, и будто он все понял и объяснил несколькими материалистическими схемами, есть жалкая карикатура на ученого; ничего он не создаст, кроме обезьяньей и рабской "науки".
Только "полунаука" (Достоевский) уводит от веры; истинная наука предполагает ее и возвращает к ней. Я сказал далее, что общение с Богом есть главная основа чистой и могучей совести, а потому и всей человеческой нравственности и добродетели.
И действительно, все великие учители добра свидетельствовали о том, что они воспринимали голос совести как глас Божий в душе человека. Пусть не думают, что это была "иллюзия". Но если кто-нибудь захочет настаивать на этом скептическом предположении, то он должен помнить, что он обязан проверить его в подлинном опыте совести. Иначе его сомнение будет лишено серьезного значения.
Если кто-нибудь ходит по берегу, а в воду не вступает, то вряд ли стоит выслушивать его замечания о том, что "вода, может быть, не мокрая, а сухая". Подобно этому проверить и удостоверить божественную природу совести можно, только вступив в возмущенные ангелом воды совестной купели6. Только душа, окунувшаяся в эти благодатные воды, способна судить о божественности и божественности совестного гласа.
Кто вступает в недра совести, тот испытывает силу и благодатность дуновения Божия. От этого дуновения у него подъемлются власы и священный хлад сковывает уста его. С огнем в сердце и с онемевшими устами, теряя себя в таинственных изволениях своей совести, он начинает неошибочно чувствовать, в какую сферу он вступил и к какому порядку он приобщился.
Это не случайно, что безбожники отвергают вместе с Богом и верою и начало совести, и самое различение добра и зла. Опыт совести неминуемо увел бы их к Богу. Видение Бога неизбежно привело бы их к совести. Ибо совесть есть начало духовной любви, не ошибающейся в своем видении, а духовная любовь есть единственно верный путь к Богу. Совесть есть начало духовной свободы и самодеятельности в человеческой душе, начало божественного освобождения человека от всех земных корыстей и страхов, а это начало неприемлемо сынам погибели и ненавистно им.
Противопоставляя далее наше религиозное понимание мира позиции современного безбожия, я сказал, что восприятие Бога есть подлинное месторождение всякого окрыленного, гениального искусства.
Поистине нет, не было и не будет великого искусства без вдохновения -- ни поэзии, ни живописи, ни музыки, ни архитектуры. Вдохновение же есть состояние не мутной взволнованности страстей, не телесного томления или возбуждения, но состояние предметной чуткости и зоркости, состояние восторга перед раскрывшейся тайной и отстоявшейся глубиной. Во вдохновении человек духовно презирает божественное обстояние.
Корни художественного искусства заложены в той глубине человеческой души, где проносятся веяния Божьего присутствия. Пусть поэты, выражаясь условно и аллегорически, относят эти веяния к "музам", к "Аполлону" или к иным язычески поименованным "небожителям"... Пусть встречаются великие поэты, живописцы и музыканты, которым не удалось церковно оформить свое художественное общение с Богом... Это остается их личной неудачей. Их искусство же, если оно действительно велико и глубоко, всегда носит в себе следы веяния Божия, Его присутствия, Его благодати. И не только тогда, когда они заимствуют свои темы и сюжеты из сферы религиозно-церковного опыта, но и тогда, когда они пишут на "светские" темы и сюжеты.
Истинное, художественное искусство почерпает свой Предмет из религиозной глубины, из сферы веяний Божиих, даже и тогда, когда рисуемые им образы природы и людей не содержат во внешней видимости ничего церковного и религиозного. Великие художники знают это. Они знают также, что самое вдохновение их священно и божественно. Вот откуда у Пушкина это точное описание художественного наития:
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел7.
Вот откуда этот стон у Микеланджело8:
О Боже, Боже, Боже!
Ты, который мог бы во мне больше, чем могу я сам...
Вот откуда эти молитвенные вздохи у Фета: Я -- ничего я не могу;Один лишь может, Кто, могучий,
Воздвиг прозрачную дугу
И живописные шлет тучи... Знают ли это безбожники? Они знают это с чужих слов и не придают этому никакого значения. И именно поэтому они пытаются заменить свободное вдохновение -- "социальным заказом", подкрепленным силою страха и награды. Но не родится вдохновение из страха и расчета. И потому их "искусство" безвдохновенно и мертво. И не отзывается вдохновение на заказанные темы злобы, ненависти и доноса. И потому создания их -- порочны, пошлы и убоги.Настоящая художественная "форма" родится из предметной тайны, из диктуемой ею глубокой, предметной необходимости. Нельзя выдумать такую "форму" по заказу или вымучить ее из себя со страху. Вот почему "безбожное искусство" есть внутреннее противоречие, жизненная нелепость, глупость диавола, непонятая им самим. И именно поэтому оно обречено вместе со всем остальным безбожием.
Я сказал еще, что вера в Бога есть абсолютная основа духовного характера в человеке, источник доброты, жертвенности, истинной "социальности", дисциплины и храбрости.
В самом деле, истинный характер выражается не только в волевой силе человека: за этою силою могут укрываться элементарные и низменные страсти, ожесточившиеся и одержащие душу дурной и слепой одержимостью. Но истинный характер имеет природу не животную, а духовную; и страсть, насыщающая его, не есть страсть элементарного инстинкта, но страсть духовной любви; и выбор, ведущий его и указывающий ему цель,-- не слеп, а зряч. Идея "характера" говорит не только о силе воли, но и о верности избранных ею содержаний и о благородстве и искренности избравшего их сердца. Злое упрямство не есть характер; слепая, неистовая свирепость свидетельствует о слабости духа; это есть рабствование дурным страстям, страстная бесхарактерность...
Истинный характер есть духовный характер. Он говорит не просто о "силе" или "единстве" душевного уклада, но о его качестве, зрячестве и преданности за совесть. Словом, он свидетельствует о господстве Божьего Духа в жизни человека. Только такой человек имеет то Главное, из-за чего и ради чего он живет, исходя из него во всех своих поступках и связуясь с ним по главному, центрально и безусловно.
Такой человек знает, что ему стоит жить, потому что он знает, что за это стоит ему и умереть. Характер его есть школа предметности, в которой он сам является и воспитателем, и воспитанником. Характер его питается предметною любовью к людям и вызывает к жизни ту особую духовную доброту и социальность, которая оказывается свободной и от сентиментальности, и от лицемерия. Имея в своей совести неошибающийся критерий добра и зла, такой человек знает, чем и чему можно пожертвовать и чем вообще жертвовать нельзя. Он сам является центром живого самоуправления и дисциплины, а вера в Бога дает ему силу истинной неустрашимости.
Вот почему у безбожных людей нет и не бывает характера; их злая и страстная воля, их раскаленная одержимость, их каменеющее упрямство, их тупое одноумие, их сердечная черствость, каким бы "душевным равновесием" все это ни сопровождалось, не есть характер. Ибо истинный характер есть смертная верность духовному, т. е. божественному началу; он есть сила духовной любви, а это-то им и недоступно.
Я сказал далее, что вера в Бога есть истинный фундамент благородного правосознания.
Почему это так? Потому, что право по самому глубокому существу своему есть атрибут не инстинкта, а духа; иными словами, оно есть форма жизни не одушевленного животного, а одухотворенного и поэтому нуждающегося в свободе и самодеятельности существа. Инстинкт имеется и у животных, но они лишены правосознания и не могут быть субъектами права. Субъект правосознания и права есть разумный и духовный личный центр, способный к внутреннему самообладанию и самоуправлению. Это духовный организм, имеющий в своем внутреннем мире критерий добра и зла, должного и недолжного, позволенного и запретного, и способный руководить своей внутренней и внешней жизнью. Это духовная личность, способная иметь родину, любить ее, служить ей, бороться за нее и умирать за нее. А это значит, что субъект права и правосознания вырастает из того глубокого и священного слоя души, где господствуют веяния Божий, где душа человека и Дух Божий пребывают в живом соприкосновении, в таинственном и благодатном единении.
Напротив, безбожник -- это человек, отвергающий в себе этот таинственный источник священного, это "духовное место" откровений, зовов и молитв, всю эту сферу предметного предстояния. Вот почему он презирает свободу и попирает право, извращает государственную жизнь, отрицает родину, тянет к интернационализму и проповедует предательство своей страны.
У верующего человека все это обстоит иначе. Вера в Бога есть для него начало "жизни по Божьему", начало правовой совести, лояльности, уважения к праву и свободе; начало ранга, дисциплины и служения; начало патриотического и государственного вдохновения. Именно эту связь и эту мысль с классической простотой выразил у Достоевского "один седой бурбон капитан", которому Петр Верховенский стал проповедовать безбожие: "Если Бога нет, то какой же я после этого капитан?"1 Это мысль не только цельная, но и предметно верная. Потому что Бог есть источник всего духовного на земле, а следовательно, и патриотизма, и лояльности, и дисциплины, и ранга, и служения; и все эти необходимые и драгоценные атрибуты духа приемлются верующим не из страха и расчета, а в порядке добровольного самовменения.
