Реклама
Книги по философии
В.Н.Порус
Рациональность. Наука. Культура
(страница 76)
Отсюда пафос антиметафизических лозунгов, вдохновлявших не только крайних эмпиристов, какими были, например, участники Венского кружка. Вот характерные высказывания Я Лукасевича, одного из виднейших логиков двадцатого века, отнюдь не разделявшего многие принципиальные положения логических позитивистов: "В логистику я пришел из философии, и логистика, правда, не из-за своего содержания, а ввиду своего метода, оказала огромное влияние на мои суждения о философии... Моя критическая оценка философии того времени является реакцией человека, который выучив философию и досыта начитавшись разных философских книг, наконец столкнулся с научным методом не только в теории, но и в личной живой и творческой практике. Это реакция человека, который лично познал ту особую радость, которую дает правильное решение однозначно сформулированной научной проблемы, решение, которое в каждый момент можно проконтролировать при помощи точно определенного метода и о котором просто знаешь, что оно должно быть таким, а не другим, и что оно останется в науке на вечные времена как прочный результат методического исследования. А впрочем, как мне кажется, это нормальная реакция каждого ученого относительно философской спекуляции. Только математик или физик, не знающий философии и столкнувшийся с ней случайно, обычно не имеет достаточно отваги, чтобы громко высказать свое мнение о философии. Кто, однако, был философом, а потом стал логистиком и познал точнейшие методы рассуждения, которыми мы сегодня располагаем, у того нет таких сомнений. Он знает, чего стоит прежняя философская спекуляция. И знает, чего может стоить рассуждение, проведенное, как это обычно бывает, с использованием неточных, многозначных слов естественного языка, а не основанное ни на опыте, ни на точных рамках символического языка. Такая работа не может иметь научной ценности и только жаль времени и мыслительной энергии, которая расходуется на нее"421.
Лукасевич, мы видим, очень высоко ценит науку и скептически относится к неточной и многозначной философской спекуляции. Конечно, это не означало, что философия не имеет никакой ценности и должна быть отброшена как устаревший хлам. Напротив, философские проблемы (такие как детерминизм, возможность и случайность, статус вероятностного знания и др.) очень интересовали Лукасевича, и можно сказать, что значительнейшие его логические достижения (например, построение многозначных логик или исследования по теории моделей) были инспирированы именно этим интересом. Но философия, считал Лукасевич, должна быть реформирована (например, с помощью применения логических методов к решению ее проблем) с тем, чтобы разделить с наукой ценности последней. Ценность же науки возвышается до образца, которому человек должен следовать во всех сферах своей жизни. В свое время А. Пуанкаре даже утверждал, что наука создает основу для высшей нравственности, преодолевающей человеческий эгоизм и разобщенность людей: "Наука ставит нас в постоянное соприкосновение с чем-либо, что превышает нас: ...позади того великого, что она нам показывает, она заставляет предполагать нечто еще более великое: это зрелище приводит нас в восторг, тот восторг, который заставляет нас забывать даже самих себя, и этим-то он высоко морален. Тот, кто его вкусил, кто увидел хотя бы издали роскошную гармонию законов природы, будет более расположен пренебрегать своими маленькими эгоистическими интересами, чем любой другой. Он получит идеал, который будет любить больше самого себя, и это единственная почва, на которой можно строить мораль"422. Сциентистский оптимизм, которым проникнуты эти слова, к середине двадцатого века сильно поубавился, но и тогда в науке продолжали видеть если не движущую силу исторического и нравственного прогресса, то, по крайней мере, убежище от декаданса и пессимизма, спасающее надежду на будущее, в котором человек сможет реализовать свою мечту о счастье. Но именно поэтому наука сама нуждается в спасении, и чем прочнее и точнее ее границы, тем в большей безопасности она сможет пребывать.
Так методологические исследования по "проблеме демаркации" были изначально нагружены культурными смыслами, и, повторю, было бы ошибкой видеть в них чисто академические упражнения интеллектуалов. Конечно, не все они признавали это обстоятельство: ведь согласиться с тем, что научные поиски инспирировались культурно-ценностными предпочтениями, значило отказаться от исходных принципов "демаркационизма". Тем не менее, именно культурный контекст определял собой основные смыслы методологических исследований, что бы ни думали по этому поводу участники этого процесса.
Программа элиминации метафизики посредством логической реконструкции языка науки связана с именами Б. Рассела и Л. Витгенштейна. Метафизические проблемы, по мысли Рассела, возникают тогда, когда нарушаются правила логики и грамматики языка; в логически совершенном языке науки традиционные метафизические высказывания часто обнаруживают свою тривиальность или бессмысленность и, таким образом, утрачивают научную значимость. Будучи отделена от науки, философия, по Расселу, все же имеет рациональный смысл, если в ее рамках проведена работа по логической реконструкции философского языка (эта позиция близка той, на которой стоял Я. Лукасевич). Более резко высказывался Витгенштейн в "Логико-философском трактате": область рационального знания полностью совпадает с наукой, а философские вопросы просто бессмысленны. Витгенштейн дал первую формулировку требования верификации как критерия осмысленности научных высказываний.
Вслед за Витгенштейном логические позитивисты (М. Шлик, Р. Карнап, Х. Рейхенбах и др.) сформулировали ряд принципов, которые должны были определить точные границы науки. К ним относятся: а) принцип универсальности и неизменности критериев научности (рациональности); б) принцип редуцируемости научного знания к эмпирическому "базису" (в конечном счете, к чувственным данным, фиксируемым в "языке наблюдения"); в) принцип эмпирической проверяемости или "верифицируемости" (научно осмысленными считаются только те термины и содержащие их предложения, которые позволяют переходить от одних эмпирических знаний к другим при условии, что без таких терминов и предложений переход невозможен в данной теоретической системе); г) принцип "единой науки" (возможен "унифицированный язык", на который могут быть переведены все научные дисциплины); д) принцип элиминируемости субъекта (научное знание должно быть свободно от каких бы то ни было черт, связанных с его генезисом; роль субъекта состоит только в получении чувственной информации и ее обработке по канонам логики).
Такое решение "проблемы демаркации" наряду с метафизикой выводило за рамки науки математику и логику, которые понимались как формальный аппарат систематизации и анализа научного знания. Для логико-математических исчислений вводилась категория "пустого значения": предложения этих исчислений понимались как тавтологии, не несущие научной информации.
Поскольку программа логического позитивизма оказалась невыполнимой (генезис, структура и реальное функционирование научного знания не могли быть объяснены в узких схемах эмпирицистского подхода), провалилось и свойственное этой программе решение "проблемы демаркации". Усматривая основную причину неудачи в "нерешенности проблемы индукции", К. Поппер в 1934 г. заметил, что "в своем стремлении уничтожить метафизику позитивисты вместе с ней уничтожают и естественные науки, так как законы науки точно так же, как и метафизические утверждения, несводимы к элементарным высказываниям о чувственном опыте"423. Вместо индуктивистских и верификационистских критериев научности им был предложен "принцип фальсифицируемости": "эмпирическая система должна допускать опровержение путем опыта"424. Таким образом, решение "проблемы демаркации" перемещалось в иную плоскость: оно теперь понималось не как проведение разграничительной линии между научно-осмысленными и бессмысленными высказываниями (на что была ориентирована методология логического позитивизма), а как выделение необходимого условия, при котором когнитивная деятельность может считаться научной. Таким условием, согласно Попперу, является направленность научной деятельности на критику своих же собственных результатов425. Метафизика исключается из науки именно из-за ее "неопровержимости", хотя в то же время метафизические гипотезы могут рассматриваться как важный эвристический источник науки; метафизика не бессмысленна, но ненаучна; если метафизические предложения включаются в научное знание (например, гипотеза атомизма), то они перестают быть метафизическими и должны быть подвергнуты испытаниям в опыте.
Последовательное применение фальсификационизма как критерия "демаркации" означает, что научная теория с несомненностью может быть отнесена к сфере науки только после того, как будет опровергнута опытом. Пока теория не опровергнута, можно говорить лишь о "принципиальной возможности" такого опровержения, но такой критерий слишком расплывчат, чтобы с его помощью проводить четкую границу научного знания. Кроме того, очевидно, что требование немедленно отбрасывать теорию, как только она встречается с "контрпримером", не согласуется с реальной практикой науки; хорошо известно, что научное сообщество часто вынуждено сохранять даже опровергнутую теорию до создания более успешной теории.
Само по себе требование "критичности" (как это было отмечено самими же представителями "критического рационализма"426) не способно разграничить научные и ненаучные дискуссии. Для К. Поппера решающим аргументом при определении дальнейшей судьбы научной теории является "факт", опытные данные (хотя уровень "фактов" определяется конвенционально, а не является "фундаментальным" как полагали логические позитивисты). Но что такое факты, способные опровергнуть любую теоретическую гипотезу? Раньше многих Поппер понял и признал так называемую "теоретическую нагруженность" фактов, то есть их зависимость от теоретического знания, позволяющего не только отбирать наблюдения, которые в своей совокупности дают описания "фактов", но и истолковывать их именно как факты, а не что-то иное. Поэтому было бы вернее говорить о "фактах", как об определенных следствиях из принятого теоретического знания. Но тогда получается, что в споре фактов и теоретических гипотез на стороне фактов выступают иные теории, сами по себе также нуждающиеся в эмпирической проверке. И, следовательно, не факты судят теорию, а одни теории судят другие, то есть в науке имеет место спор различных догадок и гипотез. Таким образом, все научное знание имеет предположительный (гипотетический) характер.
