Реклама
Книги по философии
Жак Деррида
От экономии ограниченной к всеобщей экономии
(страница 8)
Под эту схему можно было бы подвести все понятия всеобщего письма (понятия науки, материализма, бессознательного и т.д.). Предикаты здесь не для того, чтобы хотеть-сказать, высказать или обозначить нечто, но для того, чтобы заставить смысл скользить, чтобы изобличить его или от него отклониться. Это письмо не обязательно производит какие-то новые понятийные единицы. Его понятия не обязательно отличаются от классических понятий какими-то маркированными чертами в форме существенных предикатов: отличаются они различиями в силе, высоте и т.д., которые сами квалифицируются таким образом лишь метафорически. Традиционные имена сохраняются, но поражаются различиями между высшим и низшим, архаическим и классическим14 и т.д.
____________________
13 Чтобы определить тот пункт, в котором он расходится с Гегелем и Кожевым, Батай уточняет, что им понимается под "сознательным мистицизмом", стоящим "по ту сторону классического мистицизма": "Атеистический мистик, сознающий себя, сознающий, что он должен умереть и исчезнуть, станет жить, по словам Гегеля, относящимся, очевидно, к нему самому, в "абсолютной разорванности"; но для того речь идет лишь о каком-то периоде: в противоположность Гегелю, он не вышел бы оттуда - "глядя Негативу в лицо", он никогда не может переложить его в Бытие, отказывается делать это и удерживается в двусмысленности" ("Hegel, la mort et la sacrifice").
14 Здесь вновь различие важнее содержания терминов. И эти две серии оппозиций (высшее : низшее, архаическое : классическое) нам следует связать с той, что мы видели выше, говоря о поэтике (суверенное неподчинение : помещение : подчинение). (...) Различие между высшим и Это единственный способ отметить внутри дискурса то, что отделяет дискурс от его избытка (l'excedent).
Однако письмо, в котором действуют эти стратагемы, не состоит в подчинении понятийных моментов тотальности какой-нибудь системы, в которой они под конец обрели бы смысл. Речь не идет о подчинении скольжений, различий дискурса и игры синтаксиса целостности какого-то предвосхищенного дискурса. Совсем напротив. Если для надлежащего чтения понятий всеобщей экономии игра различий совершенно необходима, если каждое понятие должно быть заново вписано в закон его собственного скольжения и соотнесено с суверенной операцией, мы, тем не менее, не должны превращать эти требования в подчиненный момент какой-то структуры. Именно между этими двумя рифами и надлежит провести чтение Батая. Оно не должно изолировать понятия, как если бы те были своим собственным контекстом, как если бы мы могли непо- средственно услышать в их содержании, что хотят сказать такие слова, как "опыт", "внутренний", "мистический", "труд", "материальный", "суверенный" и т.д. Ошибка здесь состояла бы в том, что за непосредственность чтения принималась бы слепота к традиционной культуре, которая сама хотела бы выдать себя за естественную стихию дискурса. Но и наоборот, мы не должны подчинять внимание к контексту и различия в обозначении какой-то системе смысла, допускающей или обещающей абсолютное формальное господство. Это означало бы изгладить исступление бессмыслицы и отпасть в замкнутое пространство знания: означало бы опять же не читать Батая. (...) Суверенная операция подвешивает также и такое подчинение, которое выступает в форме непосредственности. Чтобы понять, что и в этом случае она, тем не менее, не включается в труд и в феноменологию, нам надлежит выйти из философского логоса и помыслить немыслимое. Как осуществить трансгрессию одновременно и опосредованного, и непосредственного? Как выйти за пределы "подчинения" смыслу (философского) логоса в его тотальности? Может быть - с помощью высшего письма: "Я пишу, чтобы аннулировать в себе самом игру подчиненных операций (это, в общем и целом, излишне)" (MM). Всего лишь может быть, и "это, в общем и целом, излишне", потому что письмо это не должно обнадеживать нас ни в чем, оно не дает нам никакой достоверности, никакого результата, никакой выгоды. Оно абсолютно авантюрно: это какой-то шанс, а не техника.
Трансгрессия нейтрального и смещение Aufhebung.
Оказывается ли письмо суверенности по ту сторону классических оппозиций белым или нейтральным? Мы могли бы так подумать, поскольку оно не может высказать ничего иначе, как в форме ни то, ни это. Не есть ли это одна из черт, сближающих мышление Батая с мышлением Бланшо? И не предлагает ли нам сам Батай некое нейтральное познание? "Это познание, которое можно было бы назвать освобожденным (но которое мне больше нравится называть нейтральным), есть использование некоей функции, оторванной (освобожденной) от рабства, из которого она проистекает... она соотносит известное с неизвестным" (см. выше). Но здесь мы должны внимательно обдумать тот факт, что нейтральным выступает не суверенная операция, но дискурсивное познание. Нейтральность имеет негативную сущность (ne-uter), она есть негативная сторона трансгрессии. Суверенность не является нейтральной, даже если в своем дискурсе она и нейтрализует все противоречия или оппозиции классической логики. Нейтрализация эта производится в рамках познания и синтаксиса письма, но она соотносится с неким суверенным и трансгрессивным утверждением. Суверенная операция не довольствуется нейтрализацией в дискурсе классических оппозиций; в высшей форме "опыта" она осуществляет трансгрессию законов и запретов, образующих систему с дискурсом и даже с работой нейтрализации. Спустя двадцать страниц после того, как он предложил "нейтральное познание", Батай пишет: "Я утверждаю возможность нейтрального познания? Моя
____________________
____________________
____________________
низшим - не что иное как аналогия различия между архаическим и классическим. И ни то, ни другое не должно пониматься классическим, или низшим, образом. Архаическое не есть то изначальное или аутентичное, которое определяется философским дискурсом. Высшее не противопоставляется низшему как большое малому, высокое низкому (...). суверенность встречает его во мне как поющая птица и нисколько не признательна мне за мой труд".
Но и разрушение дискурса не есть какая-то простая, изглаживающая нейтрализация. Оно множит слова, устремляет их друг на друга, также и истребляет их в ходе бесконечной и безосновательной подстановки, чье единственное правило - суверенное утверждение игры вне смысла. Не сдержанность или отступление в себя, нескончаемый шепот какой-то белой речи, изглаживающей следы классического дискурса, но род потлача знаков, сожигающего, истребляющего, расточающего слова в веселом утверждении смерти: жертвоприношение и вызов15. (...) Но эта трансгрессия дискурса (и, как следствие, закона вообще: дискурс способен полагать себя, лишь полагая норму или ценность смысла, т.е. стихию законности вообще), как и всякая трансгрессия, должна некоторым образом сберегать и подтверждать то, за пределы чего она выходит. Это единственный способ утвердить себя в качестве трансгрессии и таким образом достичь священного, которое "дается в насильственном акте вторжения". Описывая в Эротизме "противоречивый опыт трансгрессии и запрета", Батай добавляет одно примечание к следующей фразе: "Но трансгрессия отличается от "возвращения к природе": она снимает запрет, не ликвидируя его". Вот это примечание: "Нет нужды особо подчеркивать гегелевский характер этой операции, соответствующей тому моменту диалектики, который выражается непереводимым немецким глаголом aufneben (превзойти, сохранив)."
Действительно ли "нет нужды особо подчеркивать"? Можно ли, как утверждает это Батай, подвести движение трансгрессии под гегелевское понятие Aufhebung, которое, как мы уже видели, изображало победу раба и конституирование смысла?
Здесь нам следует истолковать Батая против самого Батая или, точнее, - один пласт его письма, отправляясь от какого-то другого пласта. Оспаривая то, что для Батая в этом примечании как будто само собой разумеется, мы, быть может, отточим фигуру смещения, которой здесь подвержен весь гегелевский дискурс. Вот почему Батай еще меньше гегельянец, чем он сам думает.
Гегелевское Aufhebung целиком и полностью производится внутри дискурса, системы или труда обозначения. То или иное определение отрицается или сохраняется в каком-то другом определении, являющем его истину. От одного определения к другому: мы переходим от бесконечной неопределенности к бесконечной определенности, и этот переход, производимый неугомонностью бесконечного, выстраивает цепочку смысла. Aufhebung понимается внутри круга абсолютного знания, оно никогда не выходит за пределы его замкнутого пространства, никогда не подвешивает в неопределенности тотальность дискурса, труда, смысла, закона и т.д. Поскольку гегелевское Aufhebung никогда не приподнимает, пусть даже удерживая ее, вуалирующую форму абсолютного знания, оно всецело принадлежит к тому, что Батай называет "миром труда", т.е. запрета, воспринимаемого как таковой и в своей тотальности. (...) Гегелевское Aufhebung, следовательно, принадлежит к ограниченной экономии и оказывается формой перехода от одного запрета к другому, кругообращением запрета, историей как истиной запрета. Стало быть, лишь пустую форму Aufhebung Батай может использовать для того, чтобы по аналогии обозначить то, что никогда прежде не было осуществлено: трансгрессивное соотношение, связывающее мир смысла с миром бессмыслицы. Это смещение парадигматично: внутрифилософское, спекулятивное par excellence понятие вынуждается войти в письмо, чтобы обозначить такое движение, которое, собственно, выходит за пределы всякой возможной философемы, составляя ее эксцесс. И тогда это движение заставляет философию предстать в виде наивной или природной формы сознания (а под природным Гегель подразумевает также и куль- турное). Пока Aufhebung остается охваченным ограниченной экономией, оно остается в плену у этого природного сознания. Напрасно "мы" Феноменологии духа преподносит себя в качестве знания того, чего
