Реклама
Книги по философии
Фридрих Ницше
Так говорил Заратустра
(страница 41)
Смотри, разве я собака?" -- и при этих словах тот, кто сидел, поднялся и вытащил свою голую руку из болота. Ибо сперва он лежал, вытянувшись на земле, скрытый и неузнаваемый, как те, кто выслеживают болотную дичь.
"Но что с тобой! -- воскликнул испуганный Заратустра, ибо он увидел кровь, обильно струившуюся по обнаженной руке. -- Что случилось с тобой? Не укусило ли тебя, несчастный, какое-нибудь вредное животное?"
Обливавшийся кровью улыбнулся, все еще продолжая сердиться. "Что тебе за дело! -- сказал он и хотел идти дальше. -- Здесь я дома и в своем царстве. Пусть спрашивает меня кто хочет: но всякому болвану вряд ли стану я отвечать".
"Ты заблуждаешься, -- сказал Заратустра с состраданием и удержал его, -- ты ошибаешься: здесь ты не в своем, а в моем царстве, и здесь ни с кем не должно быть несчастья.
Называй меня, впрочем, как хочешь, -- я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой.
Ну что ж! Там вверху идет дорога к пещере Заратустры, она не далека, -- не хочешь ли ты у меня полечить свои раны?
Пришлось тебе плохо, несчастный, в этой жизни: сперва укусило тебя животное, и потом -- наступил на тебя человек!" --
Но, услыхав имя Заратустры, задетый преобразился. "Что со мной! -- воскликнул он. -- Кто же интересует меня еще в этой жизни, как не этот единственный человек -- Заратустра и не это единственное животное, живущее кровью, -- пиявка?
Ради пиявки лежал я здесь, на краю этого болота, как рыболов, и уже была моя вытянутая рука укушена десять раз, как вдруг начинает питаться моей кровью еще более прекрасное животное, сам Заратустра!
О счастье! О чудо! Да будет благословен самый день, привлекший меня в это болото! Да будет благословенна лучшая, самая действительная из кровососных банок, ныне живущих, да будет благословенна великая пиявка совести, Заратустра!"
Так говорил тот, на кого наступил Заратустра; и Заратустра радовался словам его и их тонкой почтительности. "Кто ты? -- спросил он и протянул ему руку. -- Между нами остается еще многое, что надо выяснить и осветить; но уже, кажется мне, настает чистый, ясный день".
"Я совестливый духом, -- отвечал вопрошаемый, -- и в вопросах духа трудно найти кого-либо более меткого, более едкого и более твердого, чем я, исключая того, у кого я учился, самого Заратустру.
Лучше ничего не знать, чем знать многое наполовину! Лучше быть глупцом на свой риск, чем мудрецом на основании чужих мнений! Я -- доискиваюсь основы:
-- что до того, велика ли она или мала? Называется ли она болотом или небом? Пяди основания достаточно для меня: если только она действительно есть основание и почва!
-- пяди основания: на нем можно стоять. В истинной совестливости знания нет ничего, ни большого, ни малого".
"Так ты, быть может, познающий пиявку? -- спросил Заратустра. -- И ты исследуешь пиявку до последнего основания, ты, совестливый духом?"
"О Заратустра, -- отвечал тот, на кого наступил Заратустра, -- было бы чудовищно, если бы дерзнул я на это!
Но если что знаю я прекрасно и досконально, так это мозг пиявки -- это мой мир!
И это также мир! -- Но прости, если здесь говорит моя гордость, ибо здесь нет мне равного. Поэтому и сказал я "здесь я дома".
Сколько уже времени исследую я эту единственную вещь, мозг пиявки, чтобы скользкая истина не ускользнула от меня! Здесь мое царство!
-- ради этого отбросил я все остальное, ради этого стал я равнодушен ко всему остальному; и рядом со знанием моим простирается черное невежество мое.
Совестливость духа моего требует от меня, чтобы знал я что-нибудь одно и остальное не знал: мне противны все половинчатые духом, все туманные, порхающие и мечтательные.
Где кончается честность моя, я слеп и хочу быть слепым. Но где я хочу знать, хочу я также быть честным, а именно суровым, метким, едким, жестким и неумолимым.
Как сказал ты однажды, о Заратустра: "Дух есть жизнь, которая сама врезается в жизнь", это соблазнило и привело меня к учению твоему. И, поистине, собственною кровью умножил я себе собственное знание!"
-- "Как доказывает очевидность", -- перебил Заратустра; ибо кровь все еще текла по обнаженной руке совестливого духом. Ибо десять пиявок впились в нее.
"О странный малый, сколь многому учит меня эта очевидность, именно сам ты! И, быть может, не все следовало бы мне влить в твои меткие уши!
Ну что ж! Расстанемся здесь! Но мне очень хотелось бы опять встретиться с тобой. Там вверху идет дорога к пещере моей -- сегодня ночью будешь ты там желанным гостем моим!
Мне хотелось бы также полечить тело твое, на которое наступил ногой 3аратустра, -- об этом я подумаю. А теперь мне пора, меня зовет от тебя крик о помощи".
Так говорил Заратустра.
Но когда Заратустра обогнул скалу, он увидел внизу, недалеко от себя на ровной дороге человека, который трясся как беснующийся и наконец бросился животом на землю. "Стой! -- сказал тогда Заратустра в сердце своем. -- Должно быть, это высший человек, от него исходил тот мучительный крик о помощи, -- я посмотрю, нельзя ли помочь ему". Подбежав к месту, где лежал на земле человек, нашел он дрожащего старика с неподвижными глазами; и как ни старался Заратустра поднять его и поставить на ноги, все усилия его были тщетны. Даже казалось, что несчастный не замечает, что возле него есть кто-то; напротив, он трогательно осматривался, как человек, покинутый целым миром и одинокий. Наконец, после продолжительного дрожанья, судорог и подергиваний так начал он горько жаловаться:
Кто в силах отогреть меня, кто еще
любит?
Горячие мне руки протяните
И пламя рдеющих углей для сердца
дайте.
Лежу бессильно я, от страха цепенея,
Как перед смертию, когда уж ноги
стынут,
Дрожа в припадках злой, неведомой
болезни
И трепеща под острыми концами
Твоих холодных, леденящих стрел.
За мной охотишься ты, мысли дух,
Окутанный, ужасный, безымянный --
Охотник из-за туч! --
Как молниею, поражен я глазом,
Насмешливо из темноты смотрящим!
И так лежу я, извиваясь,
Согбенный, скрюченный, замученный
свирепо
Мученьями, что на меня наслал ты,
Безжалостный охотник,
Неведомый мне бог! --
Рази же глубже,
Еще раз попади в меня и сердце
Разбей и проколи!
Но для чего ж теперь
Тупыми стрелами меня терзать?
Зачем опять ты смотришь на меня,
Ненасытимый муками людскими,
Молниеносным и злорадным бога взглядом?
Да, убивать не хочешь ты,
А только мучить, мучить хочешь!
Зачем тебе, зачем мое мученье,
Злорадный незнакомый бог?
Я вижу, да!
В полночный час подкрался ты ко
мне.
Скажи ж, чего ты хочешь?
Меня теснишь и давишь ты,
И, право, чересчур уж близко!
Ты слушаешь дыхание мое,
Подслушиваешь сердца ты биенье,
--
Да ты ревнуешь! Но к кому ж ревнуешь?
Прочь, прочь! Куда --
Пробраться затеваешь ты?
Ты в сердце самое проникнуть хочешь,
В заветнейшие помыслы проникнуть!
Бесстыдный ты, чужой мне, вор!
Что хочешь выкрасть ты себе на долю
И что подслушать хочется тебе?
Что хочешь выпытать ты от меня,
мучитель?
Божественный палач!
Или я должен, как собака,
Валяться пред тобой, хвостом виляя
И отдаваясь вне себя от страсти,
Тебе в любви виляньем признаваться?
Напрасно трудишься,
Рази сильней!
Какой укол ужасный!
Нет, не ищейка я тебе -- твоя добыча.
Безжалостный охотник,
Я пленник гордый твой,
За облаками скрывшийся разбойник!
Скажи мне наконец, чего,
Чего, грабитель, от меня
ты хочешь?
Как? Выкупа?
Какого же и сколько?
Потребуй много -- так твердит мне
гордость, --
И кратко говори -- другой ее совет.
Так вот как? Да? Меня?
Меня ты хочешь?
Меня всецело, и всего?
А! -- так зачем же
Ты мучаешь меня, глупец, при этом?
Зачем терзаешь душу униженьем?..
-- Дай мне любви, кому меня
согреть?
Горячую мне руку протяни
И пламя рдеющих углей для сердца
дай мне,
Мне одинокому в своем уединенье,
--
Что ко врагам и седмиричный лед,
К врагам стремиться научает.
Ты сам отдайся мне.
Необоримый враг, --
Сам
-- мне!
Прочь! улетел! --
Умчался прочь --
Единственный товарищ мой и враг,
Великий враг
И чуждый мне опять
Божественный палач.
Нет!
Возвратись ко мне
И с пытками твоими,
Мои все слезы льются за тобой,
И для тебя вдруг загорелся
снова
Огонь последний на сердце моем.
Вернись, вернись ко мне, мой бог,
-- мое
страданье,
И счастие последнее мое!..
