Реклама
Книги по философии
Фридрих Ницше
Так говорил Заратустра
(страница 49)
Надо ли тотчас проклинать, где не любишь? Это -- кажется мне дурным вкусом. Но так делал он, этот безусловный. Он происходил из толпы.
И он сам недостаточно любил; иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего.
Сторонитесь всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род толпы -- они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.
Сторонитесь всех этих безусловных! У них тяжелая поступь и тяжелые сердца -- они не умеют плясать. Как могла бы для них земля быть легкой!
Кривым путем приближаются все хорошие вещи к цели своей. Они выгибаются, как кошки, они мурлычут от близкого счастья своею, -- все хорошие вещи смеются.
Походка обнаруживает, идет ли кто уже по пути своему, -- смотрите, как я иду! Но кто приближается к цели своей, тот танцует.
И, поистине, статуей не сделался я, еще не стою я неподвижным, тупым и окаменелым, как столб; я люблю быстрый бег.
И хотя есть на земле трясина и густая печаль, -- но у кого легкие ноги, тот бежит поверх тины и танцует, как на расчищенном льду.
Возносите сердца ваши, братья мои, выше, все выше! И не забывайте также и ног! Возносите также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше -- стойте на голове!
Этот венец смеющегося, этот венец из роз, -- я сам возложил на себя этот венец, я сам признал священным свой смех. Никого другого не нашел я теперь достаточно сильным для этого.
Заратустра танцор, Заратустра легкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легко-готовый --
Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и вперед, и в сторону; я сам возложил на себя этот венец!
Возносите сердца ваши, братья мои, выше! все выше! И не забывайте также и ног! Поднимайте также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше -- стойте на голове!
Существуют и в счастье тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рожденья. Они делают смешные усилия, как слон, старающийся стоять на голове.
Но лучше быть дурашливым от счастья, чем дурашливым от несчастья, лучше неуклюже танцевать, чем ходить, хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи есть две хорошие изнанки, --
-- даже у худшей вещи есть хорошие ноги для танцев: так учитесь же вы сами, о высшие люди, становиться на настоящие ноги свои!
Разучитесь же скорби и всякой печали толпы! О, какими печальными кажутся мне сегодня народные шуты. Но это "сегодня" принадлежит толпе.
Подражайте ветру, когда вырывается он из своих горных ущелий: под звуки собственной свирели хочет он танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его.
Хвала доброму неукротимому духу, который дает крылья ослам, который доит львиц, который приходит, как ураган, для всякого "сегодня" и для всякой толпы:
-- который есть враг всем чертополошным и взбалмошным головам, всем увядшим листьям и сорным травам; хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, который танцует по болотам и по печали, как по лугам!
Который ненавидит чахлых псов из толпы и всякое неудачное мрачное отродье; хвала этому духу всех свободных умов, смеющейся буре, которая засыпает глаза пылью всем, кто видит лишь черное и сам покрыт язвами!
О высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как нужно танцевать, -- танцевать поверх самих себя! Что из того, что вы не удались!
Сколь многое еще возможно! Так научитесь же смеяться поверх самих себя! Возносите сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше, все выше! И не забывайте также и доброго смеха!
Этот венец смеющегося, этот венец из роз, -- вам, братья мои, кидаю я этот венец! Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня -- смеяться!
Когда Заратустра говорил эти речи, стоял он близко ко входу в пещеру свою; но с последними словами незаметно ускользнул он от гостей и выбежал на короткое время на чистый воздух.
"О чистый запах, -- воскликнул он, -- о блаженная тишина, меня окружающие! Но где звери мои? Сюда, сюда, орел мой и змея моя!
Скажите мне, звери мои: эти высшие люди все вместе -- быть может, они пахнут не хорошо? О чистый запах, окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как я люблю вас, звери мои".
-- И Заратустра повторил еще раз: "Я люблю вас, звери мои!" Орел же и змея приблизились к нему, когда он произнес эти слова, и подняли на него взоры свои. Так стояли они тихо втроем и вдыхали и втягивали в себя чистый воздух. Ибо воздух здесь, снаружи, был лучше, чем у высших людей.
Но едва покинул Заратустра пещеру свою, как поднялся старый чародей, лукаво оглянулся и сказал: "Он вышел!
И вот уже, о высшие люди, -- позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим льстивым именем -- и вот уже овладевает мною мой злой дух, обманщик и чародей, мой демон тоски,
-- который до глубины души противник этого Заратустры, -- простите это ему! Теперь хочет он показать вам свои чары, ибо настал час его: тщетно борюсь я с этим злым духом.
Всем вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе на словах, будете ли вы называть себя "свободомыслящими", или "правдивыми", или "кающимися духом", или "освобожденными от оков", или "алчущими и жаждущими",
-- всем вам, страдающим подобно мне великим отвращением, для которых умер старый Бог, а новый Бог даже не лежит еще спеленутым в колыбели, -- всем вам мил мой дух и демон-чародей.
Я знаю вас, о высшие люди, я знаю его, -- я знаю также этого демона, которого люблю против воли, этого Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на прекрасную маску святого,
-- похожим на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух, мой демон тоски, -- я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего злого духа. --
Но он уже овладевает мною и угнетает меня, этот дух тоски, этот демон вечерних сумерек; и, поистине, о высшие люди, ему хочется --
-- шире раскройте глаза! -- ему хочется прийти нагим, мужчиной или женщиной, еще не знаю я; но он идет, он гнетет меня, горе! шире раскройте чувства ваши!
День отзвучал, для всех вещей наступает теперь вечер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите, о высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина ли, этот дух вечерней тоски!"
Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу.
Когда яснеет воздух и на землю,
Как утешение, роса нисходит
Стопой невидимой, неслышанной и
нежной,
Как все несущее успокоенья сладость,
--
Ты вспоминаешь ли, горячая душа,
--
Какою жаждою томилась ты когда-то
По ниспадающим с небес слезам-росинкам,
Усталая в изнеможенье жалком,
Под злыми взглядами спускавшегося
солнца,
Спешившего тропинкой пожелтевшей
Злорадно ослеплявшими лучами
Между дерев, черневших вкруг меня.
Ты истины жених? так тешились
они.
Нет, ты поэт, и только.
Ты хищный, лживый, ползающий зверь,
Который должен лгать,
Под маской хитрой жертву карауля,
Сам маска для себя
И сам себе добыча.
И это истины жених? О нет!
Лишь скоморох, поэт, и только!
Хитро болтающий под маскою затейной,
Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь,
всползаешь --
По ложным из нагроможденных слов
мостам,
По лживым радугам среди небес обманных.
Лишь
скоморох, поэт, и только!
И это -- истины жених? О нет!
Ты не стоишь холодный, неподвижный,
Как образ божества, спокойный,
Как изваяние его пред храмом,
Как врат Господних страж...
Ты добродетельной устойчивости враг,
Не в храмах дома ты, а в дикой чаще,
Ты полн упрямого, кошачьего стремленья,
Рад выпрыгнуть в окно под всякий
случай
И лесу девственному рад кричать
приветно,
Что в чаще непролазной ты носился.
Средь пестрых хищников в косматых
шкурах,
Греховной красоты здоровья полный,
--
Что, сладострастно ноздри раздувая,
Насмешливый в блаженстве кровожадном,
Ты хищничал и крался полный лжи.
Порой орлу подобно с высоты,
Уставив в глубину недвижный взгляд,
В свое владенье, в пропасть
смотришь долго,
Как, вглубь стремясь, она все ниже,
вниз
Змеится кольцами, спускаясь внутрь
--
И вдруг
Затем
В падении отвесном
Полет, как меч, направив,
В ягнят ударил ты,
Стремительно бросаясь с хищным жаром
Терзать ягнят
Со злобой против всех овечьих душ
И яростно кипя на все, что смотрит
Овцеподобно, ягнеоко и курчаво,
С приветной тупостью ягнят молочных.
Вот так
Пантеры свойств, орлиных качеств
Исполнены поэта ощущенья,
Они твои под тысячью личин.
Твои,
поэт и скоморох!
