Filosofa.net

В конечном счете современный человек, который принимает историю или делает вид, что принимает ее, мог бы поставить в упрек архаическому человеку, пленнику мифического уровня архетипов и повторения, его творческое бессилие или – что сводится к тому же – его неспособность принять риск, связанный с любым творческим актом. С современной точки зрения человек может быть творцом лишь в той мере, в какой он историчен; иными словами, ему запрещено любое творчество, кроме того, которое берет начало в собственной свободе, а следовательно, ему отказано во всем, кроме свободы творить историю, творя самого себя.

Итак, для традиционного человека современный человек не представляет ни тип свободного существа, ни тип творца истории. Напротив, человек архаических цивилизаций может гордиться своим способом существования, который позволяет ему быть свободным и творить. Он свободен не быть тем, чем он был, свободен отменить свою собственную «историю» с помощью периодической отмены времени и коллективного возрождения.

Нетронутые «возможности» природы каждой весной и «возможности» архаического человека в преддверии каждого нового года не однородны. Природа обретает вновь лишь саму себя, тогда как архаический человек обретает возможность окончательно победить время и жить в вечности.

В сущности, безнаказанно перешагнуть уровень архетипов и повторения можно лишь приняв философию свободы, которая не исключает бога. Вера обозначает полное освобождение от каких бы то ни было природных «законов», а следовательно, наивысшую свободу, какую только может вообразить человек: свободу влиять на сам онтологический статус Вселенной. Следовательно, она есть в высшей степени созидательная свобода. Иначе говоря, она представляет собой новую формулу соучастия человека в творении, первую, но также и единственную с того времени, как был превзойден традиционный уровень архетипов и повторения. Только такая свобода способна защитить современного человека от ужаса истории, а именно свобода, которая берет начало и находит свою гарантию и поддержку в боге. Любая другая современная свобода –какое бы удовлетворение она ни могла доставить тому, кто ею обладает, – не в состоянии оправдать историю, а это для всякого человека, искреннего перед самим собой, равноценно страху перед историей.

К тому же можно сказать, что христианство – это «религия» человека современного и исторического, человека открывшего одновременно и личную свободу, и длящееся время (взамен циклического времени).

Со времени «изобретения» веры в иудео-христианском смысле слова (для бога все возможно) человек, ушедший от уровня архетипов и повторений, отныне может защищаться от этого ужаса лишь с помощью идеи бога. Любое другое положение современного человека в конечном счете ведет к отчаянию. Отчаянию, вызванному не фактом его существования как человека, а его присутствием в историческом мире, в котором подавляющее большинство человеческих существ живет, терзаемое постоянным ужасом, пусть и не всегда осознаваемым.

В центре христианского мировоззрения, как известно, находится Создатель всего существующего; мир, история сами по себе лишь свидетельствуют о величии Создателя. Сам Бог вечен и, естественно, к его бытию неприменимы понятия «начало» и «конец»; мир же, сотворенный им, напротив, является временным и временным, имеет вполне определенно обозначенные начало и конец. Бог (вечность) объемлет мир (время).

Очевидно, что христианская картина мира никак не могла быть согласована с концепцией мирового круговорота, с отождествлением конца и начала. Действительно, такая концепция враждебна христианской догме конечного спасения.

По Августину, например, концепция круговорота безнадежна, поскольку надежда и вера связаны с ожиданием будущего, а в рамках доктрины «вечного возвращения» будущее тождественно прошлому. «Вечное возвращение» обещает лишь бесконечную смену страданий и счастья, но не может обеспечить вечного блаженства.

Для христианского мировоззрения неприемлемо приобщение к вечному в смысле «вечного возвращения». Такое вечное не совместимо с уникальностью событий священной истории (воплощением, смертью, воскрешением Христа и т. д.). Так что эта вечность в данном случае «не подходит»

Неприемлем здесь также и буддийский путь слияния с вечным, ибо в христианстве речь идет о личном (личностном) бессмертии, о приобщении личности к вечности, а нирвана означает не утверждение «Я», а, по сути, его отрицание.

Личность и вечность несовместимы. Печальная, трагическая, но поистине человеческая истина.

Отмечу в заключение, что христианский образ универсалии «начало и конец», как образ, связанный с мифом о вечном возвращении, глобален и моноцентричен. Речь и здесь идет о начале и конце лишь одной системы – некоего единственного мира, вершиной которого является человек, созданный по образу и подобию Бога.

Отчетливо проводятся параллели между архаическим мышлением и мифологизмом в наши дни. На одном из наблюдений Элиаде над этим характерным явлением XX века хотелось бы остановиться особо. Речь идет о способах преодоления профанного времени. Если первобытный человек совершал это в своей повседневной трудовой деятельности, следуя архетипическим образцам и таким образом возвращаясь к истоку времени, если благочестивый христианин вырывался из потока времени в процессе богослужения и молитвы, то как удается достичь того же нашему современнику, на чье сознание, по мнению Элиаде, не оказывает формирующего воздействие иудео-христианский комплекс? Основными формами криптомифологического (по Элиаде) поведения наших современников выступают театр и чтение. Спектакль традиционно, как всякое зрелище (спортивное состязание тоже), связан с ритуалом, а через него с мифом. Он совершается, как правило, в концентрированном сценическом времени и выводит зрителя из ритма его повседневной жизни. Различными путями стремится к тому же и современная литература.

Обретая в искусстве ХХ века свое второе рождение, миф функционирует в современном обществе по тем же основным законам, которые выявил автор применительно к древности: он служит парадигмой профанной деятельности, он вызывает к жизни или же объясняет некий ритуал. Нужно ли приводить те многочисленные примеры, когда произведение искусства, воплощенное средствами массовой информации, вызывает в обществе подражания своим ситуациям и героям? А усложненность и оригинальность форм «нового» искусства создает у современной духовной элиты эффект своего рода инициации приобщения к прекрасному: действительно, нужно преодолеть некую преграду для того, чтобы войти в круг посвященных.

Помимо этих чисто внешних параллелей между мифом и ритуалом в глубокой древности и современным мифологизмом, представления Элиаде о космосе тесно связаны с модернистской эстетикой и поэтикой. В течение многих веков и в рамках различных стилей искусство стремилось воссоздать порядок и гармонию природы, человека и т. д. И лишь в ХХ веке оно пришло к отрицанию этой гармонии. Подобно тому, как в акте творения (космогонии) путем насильственного внедрения порядка в хаос сущего создается мир (мифологически это осмысляется в форме битвы героя – демиурга с драконом – воплощением хаоса), художник навязывает свою волю материи в акте художественного творчества – и создается произведение искусства. Нет органичности между сущим и порядком, нет внутренней стройности в действительности – лишь агрессивный натиск воли художника придает ей форму.

Заключение

Человек, человечество – одна из конкретных форм субстанции. Человеку не стать Богом, ему не стать вечным, не стать бесконечным. Да и в этом ли дело?

«Человек – всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он тростник мыслящий, - писал Б.Паскаль. – Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей вселенной; достаточно дуновения ветра, капли воды.

Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознает».

Перефразируя Паскаля