Filosofa.net

9

группировки. Мысленно она не покидала поэтов, оставшихся в России; ещё в Берлине читала на вечере произведения Маяковского и перевела на французский язык его стихотворение "Сволочи"; в Чехии написала реквием Брюсову; в начале 1926 года задумала поэму на кончину Есенина, но так и не осуществила замысел. Продолжала переписку с Пастернаком, которая для неё была романтическим уходом от прозы, скудности жизни, от "людских косностей", не перестававших преследовать её… Весною 1926 года Пастернак заочно познакомил Цветаеву с Райнером Мария Рильке, - поэтом, перед которым она преклонялась издавна. Так возник эпистолярный "роман троих" – "Письма лета 1926 года", изданные во многих странах. Смерть так никогда и не увиденного Рильке, последовавшая почти в канун нового, 1927 года, глубоко потрясла Цветаеву. Она откликнулась большим стихотворением-реквиемом "Новогоднее", затем "Поэмой Воздуха".

Большинство произведений, которые писала Цветаева на чужбине, как правило, выходило в свет. Важна была добрая воля двоих-троих людей, связанных с журналом или газетой, которые её печатали. Ещё с чешских времён в распоряжении Цветаевой был пражский журнал "Воля России"; во Франции её печатал журнал "Современные записки" и менее охотно газета "Последние новости". Не считая нескольких других, временно возникавших печатных изданий, они были её главной опорой. Скромные гонорары не могли, конечно, удовлетворить нужды семьи. Муж Цветаевой уже с конца двадцатых годов, постепенно всё более и более принимая всё, что происходило на родине, стал мечтать о возврате домой и хлопотать (в 1931 году) о советском гражданстве; он метался от одного занятия к другому, был актёром статистом в кино, одно время занимался журналистикой, - деньги были случайные и малые. Чешская стипендия подходила к концу; в течение нескольких лет для Марины Ивановны был организован своего рода фонд помощи; две-три более или менее состоятельные дамы, во главе с С. Н. Андрониковой-Гальперн, собирали ежемесячно для неё небольшую суму, и Цветаева без обиняков могла напомнить об "иждивении", поторопить… И, наконец, время от времени выручали литературные вечера-чтения; тогда несколько билетов распространялись по дорогой цене; был в этом унизительный оттенок, который Цветаева ощущала, но вынуждена была претерпевать; эти деньги ей с детьми обеспечивали (впрочем, далеко не всегда) летний выезд на море. Во Франции ей многое не нравилось – как не нравилось бы, безусловно, на любой другой чужбине. В письмах к А. Тресковой она, забыв былые невзгоды, с нежностью вспоминала Прагу, потому что Прага была далеко, в мечте… Она чувствовала себя ненужной, чужой всюду – несмотря на то что у неё были знакомые и даже друзья, помогавшие ей. "В Париже и тени моей не останется", - писала она в тридцатые годы. И сам характер её менялся; всё сильнее одолевали заботы, не оставалось времени "на чувства", как она говорила;

10

сердце остыло, душа уставала. Сергей Эфрон всё больше тянулся к Советскому Союзу; приблизительно в начале тридцатых годов он сделался одним из активных деятелей организованного "Союза возращения на родину". Цветаева же упорно оставалась вне всякой политики, культивировала в себе неистребимую верность обречённым и погибшим. По старым дневникам мужа, остывшего, по её собственным словам, к пережитым событиям, связанным с его белогвардейским прошлым, она написала поэму "Перекоп" (1929 г.), которую так и не напечатала, затем несколько лет работала над большой "Поэмой о царской семье" – по многочисленным источникам и слышанным рассказам, работала с обречённым сознанием, что эта вещь "не нужна не кому". Поэма, за исключением начальной главы "Сибирь", по-видимому, не сохранилась. В 1930 году Цветаева написала стихотворный реквием на потрясшую её кончину Маяковского. Она не переставала относиться к нему с уважением и восхищением; в 1928 году, наперекор эмигрантской политической шумихи, приветствовала его по случаю приезда в Париж. Смерть Маяковского Цветаева трактовала прямолинейно: певец революции, "передовой боец" из-за несчастной любви по-старинному пальнул в себя, словно дворянский сынок: "Правнуком своим проживши, кончил – прадедом своим". Оплакивая поэта, Цветаева выражала трагизм собственного существования "в мире сём". Кончина Маяковского для неё – "чистая смерть. Всё, всё, всё дело – в чистоте". И ещё: "Сила смерти Маяковского в том, что он умер в полной силе на высоте дара и судьбы". Марина Цветаева была истинно великим и действительным другом поэтов. Её бескорыстнейшее преклонение перед собратьями по "святому ремеслу – Поэзии", помноженное на страстность защиты их от вульгаризации и оболгания, - было редчайшем даром. Свидетельство тому – знаменитые стихи Пушкину (1931), в которых великий поэт предстаёт не "прилизанным" и мирным, а бунтарём. "…Пушкинский мускул На кашалотьей Туше судьбы – Мускул полёта, Бега, Борьбы". Создавая своего Пушкина, Цветаева бросала вызов всяческим лицемерам от литературы – всех стран и времён, а также предостерегала будущих вершителей литературных судеб:

Не поручать палачам похорон

Жертв, цензорам – погребенья

Пушкиных…

11

Глава II

В тридцатые годы главное место в творчестве Цветаевой стала занимать проза. Причиною перехода на прозу была совокупность многих обстоятельств, "бытовых" и "бытийных", внешних и внутренних. Сама Цветаева несколько прямолинейно заявляла: Эмиграция делает меня прозаиком", - она имела в виду, что стихотворные произведения труднее устроить в печать, над ними дольше и труднее работать ("Стихи не кормят, кормит проза"). С другой стороны, она признавалась, что у нее становилось все меньше душеного времени, "времени на чувства", а чувство как раз требует силы и времени; прозаическая же вещь создаётся быстрее. И еще говорила о том, что поэт в ней "ревнует" к прозаику и наоборот. Как бы там ни было, Цветаева проделала на чужбине тот же путь, что и многие русские писатели, например, Бунин, Куприн, Зайцев, Шмелев, Набоков; они - каждый по-своему - чувствовали себя одиноко, отъединённо от эмигрантской действительности, от литературной и прочей суеты, и всеми помыслами обратились вспять к прошлому, к "истокам дней". Происходило это по-разному, но устремления были одинаковы. У Цветаевой они вызывались двумя причинами. Уйдя "в себя, в единоличье чувств", она хотела "воскресить весь тот мир", канувший в небытие, милый ее сердцу на расстоянии прошедших лет мир, который создал, вылепил ее - человека и поэта. Так родились "Отец и его музей", "Мать и музыка", "Жених", "Дом у Старого Пимена" и другие произведения тридцатых годов, условно причисляемые к автобиографической прозе, - условно, ибо практически вся цветаевская проза носила автобиографический характер. Печальные события - кончины современников, которых Цветаева любила и чтила, - служили другими поводами, вдохновлявшими поэта на очерки-реквиемы. Так появились "Живое о живом" (Волошин), "Пленный дух" (Андрей Белый), "Нездешний вечер" (Мих. Кузмин), "Повесть о Сонечке" (С. Я. Голлидэй), написанные в 1932- 1937 годах.

Особняком стояла "пушкиниана" Цветаевой - очерки "Мой Пушкин" (1936), "Пушкин и Пугачев" (1937). Они тоже автобиографичны, особенно первый, - но, конечно, главный их герой - вечно современный, живой, неотразимый, цветаевский и всемирный Пушкин .

Наконец, творческий темперамент не оставлял Цветаеву равнодушной к проблеме поэта, его дара, призвания, поэта и современности. Статьи "Поэт и время", "Искусство при свете совести", "Эпос и лирика современной России", "Поэты с историей и поэты без истории" - все они создавались в ие хе годы, и можно лишь поражаться