Filosofa.net

Такова его позиция в споре между феноменалистами, идеалистами, реалистами и позитивистами, где главными вопросами были “каково значение этих терминов?” и “к чему они относятся?”. Уивел утверждал, что мы подразумеваем под ними что-то такое, что, в конечном счете, основывается на человеческих устремлениях, опыте — поэтому наше осмысление природы сложным образом связано с нашим понятием предназначенности человека.

По официальной версии, после поражения Уивела в этом споре, философия науки отошла от его точки зрения. Несмотря на это, его позиция, неразрывно связанная с биологическими науками, была достойной борьбы в то время, когда Дарвин писал свои произведения (Young, 1989).

Моим вторым примером будет сам Альфред Рассел Уоллес. Многие обвиняют его в том, что он стал склоняться к спиритизму и мистике. Но его прогрессивные для своего времени взгляды в философии природы, материи, сознания достойны всякого уважения, этого не могут понять лишь исторически малограмотные люди.

В 1870 г. Он написал свою знаменитую статью "Ограничения в применении естественного отбора к человеку", где он выражает несогласие с Дарвином по поводу применения концепции естественного отбора к человеку, утверждая невозможность распространения натуралистических объяснений на все сферы жизни. Но я хотел заострять ваше внимание не на этом аспекте мышления Уоллеса, а на его представлениях о материи, сознании и силе. Как и Уивел, он рассматривает их аналогично силе воли человека; он приводит доводы, что в основе физического понятия "сила" лежит понятие воли; при размышлении о природе их связь неизбежна. Это означает не прямое превращения силы воли в физическую силу, а неизбежность ее взаимосвязи со стремлениями и воображением человека.

Встраивая эти мысли в канву доказательств идей этой работы, можно сказать, что мы не можем окончательно избавиться от метафорического и антропоцентрического подхода даже в основных вопросах физики. Таким образом, естественный отбор стал не отдельной формой естественнонаучного знания, а средством тщательного исследования таких понятий, как “гравитация”, “материя”, “сила”. Заглянув в последний раздел очерка Уоллеса “Ограничения в применении естественного отбора к человеку”, можно найти там довод такого характера: “если мы обнаружим хоть одну силу, даже совсем небольшую, своим происхождением обязанную нашей собственной воле, то даже не имея иного первичного знания о ней, нам не покажется невероятным вывод о том, что все силы причастны к силе воли” (Wallace, 1891, p. 212).

Как уже было сказано, в философии науки XIX столетия были развернуты горячие дебаты вокруг этих вопросов. Один из моих бывших студентов, Роджер Смит, написал об этом интересную диссертацию (Smith, 1970, 1972, 1973). Уивел и Уоллес утверждали, что процесс обучения не является пассивным; он — прямое следствие наших действий. В связи с этим моделью обучения является скорее не перцепция, а проприоцепция (ранее я раскрывал аспекты этой точки зрения: Young, 1990).

Согласно этой теории, язык биологической науки, научная интерпретация явлений не могут окончательно освободиться от антропоцентризма, антропоморфизма, элементов оценочного подхода и субъективности. Это совершенно нормально, и нет необходимости избегать этого в биологии. Применяя понятие тяготения (gravitas) к взаимодействию тел, Ньютон тоже выражался метафорично. Слово “тяготение” не имело тогда своего современного значения “взаимное притяжение двух тел”, означая человеческое качество. Нам до сих пор не известно, что такое гравитация на самом деле. Вспоминается мой первый курс физики. На третий день я подошел к преподавателю и спросил: “Что такое сила?” Он ответил с иронией: “Это некорректный вопрос. Единственно, что я могу Вам ответить, сила — это произведение массы на ускорение; оставаясь в рамках науки, мы не углубляемся далее”.

Таким образом, Дарвин не одинок; в общем смысле, проблемы, поднятые его риторикой, лежат в самом сердце научной теории познания. На самом деле, изначальный смысл греческого выражения, ныне употребляемого для обозначения понятия “причина” — “причина бытия вещей, первопричина”. Как известно, у Аристотеля было четыре первопричины: материя, форма, движение и цель. Для интерпретации окружающего мира необходимы все четыре причины. Первая из них — материальный элемент, которому за счет других передается форма, возможность движения, изменения; а также ее цель. Из этой органичной схемы были удалены антропоморфические элементы, что превратило ее в механистическое мировоззрение с доминирующими понятиями материи, движения и числа.

Теперь от длинных цитат Дарвина перейдем к обобщению. Возникающий новый образ мышления, как правило, выражается метафорично, оттенками переносного смысла. Он содержит совершенно новую философию науки и культуры, которая, принимая его со всей серьезностью, перенаправляет в соответствии с ним понимание науки. Конечно, в связи с этим довольно глупо было бы отделять ли науку от искусства, литературы и остальной культуры. Я написал книгу “Дарвиновская метафора”, а Джиллиан Бир, моя давняя коллега, написала книгу под названием “Интриги Дарвина”, с тех пор споры по этому вопросу так и продолжаются.

Следовательно, можно рассматривать историю науки как историю метафоры. Согласно этому подходу, истина создается, но не раскрывается. Она создается путем отражения наиболее характерных и значительных для человека свойств предметов и явлений, с использованием всего богатства языка и воображения. Ричард Рорти, мой первый учитель философии, к идеям которого я постоянно обращался, прочитал курс лекций на очень небольшую тему под названием “Метафора” (1986), позже вошедший в его сборник очерков “Случайность, ирония и единство” (1989). Он считает, что историю интеллекта нужно понимать как историю метафоры (Rorty, 1989, p. 16). На самом деле мы различаем не метафоричное и буквальное, а знакомое и незнакомое; рассматриваем ли мы что-то метафоричное или нет — вопрос культурного опыта, так как все выражения возникают на основе опыта человека и богаты подтекстом. Буквальные выражения довольно бедны и обладают небольшим теоретическим потенциалом, с этой точки зрения он несут в себе некое “омертвение”. Неизвестное вдохновляет нас на размышления, в то время как уже знакомое становится банальным и, в конце концов, отпадает, подобно старой мертвой коже.

По Рорти, история метафоры похожа на теорию истории коралловых рифов Дарвина. Старые метафоры, постоянно отмирают, превращаясь в буквальные выражения, а те в свою очередь, служат почвой для новых метафор (Ibid.). Такая аналогия позволяет думать, что наш язык, в том числе научный, формируется скорее случайно, чем в результате целенаправленных поисков “истины”. В результате, как говорит Мэри Гесс, “научные революции являются, скорее, метафорическими описаниями природы, чем проникновением во внутреннюю суть природы” (Ibid.).

Отражая значительную часть своей культуры в явлениях и предметах, мы не становимся ближе к их сути. Действительно, концепция метафоры существует с тех пор, как Кант отделил явление от сущности. Дело лишь в том, как называть постулированную пропасть между вещью в себе и знанием о ней. Понятие парадигмы Куна не более приемлемо в научном сообществе, так как это всего лишь более наукообразная форма метафоры.

По этой проблеме существует довольно большое количество незнакомой литературы. Работа Пеппера о мировых гипотезах повествует о метафорах в культуре. Он перечисляет их и приводит целую схему, основанную на них. Философия Вайгингера утверждает, что “все знание, идущее далее простой преемственности, может основываться только на аналогии… метафоры являются главной, незаменимой функцией всей мысли” (Vainhinger, 1935, p. 29). Итак, выражаться метафорично значит выражаться в переносном смысле, а не буквально. Использовать метафоры означает вносить точки ветвления, свободные пространства, быть открытым в понимании мира, тогда как использование исключительно буквальных выражений намертво “застопоривает” окружающую картину. Пристальное изучение показывает, насколько плодотворна неопределенность Дарвиновской метафоры естественного отбора (Young, 1985a, ch. 4).