Реклама
Книги по философии
Фрэнсис Бэкон
Великое восстановление наук. Разделение наук
(страница 68)
Таким образом, мы, слава Богу, освободились от этого учения, точно так же как от языческих представлений о небе (а древние, несомненно, отводили душе гораздо более высокую роль, чем та, на которую она способна: ведь мы же видим, как высоко поднимает ее Сенека: "Поистине великое дело -- обладать бренностью человека и безмятежностью бога" ^). Но мы в значительной части можем принять всю остальную часть их учения об идеале, поскольку она почти не утратила своей истинности и здравого смысла. Ведь рассматривая природу простого и положительного блага, они поистине изумительно и живо изобразили ее на великолепной картине, самым подробнейшим образом представив нашему взору формы, взаимные отношения, роды, части, подобия, объекты, области применения, характер действия и распределения различных добродетелей и обязанностей ^ Но они не ограничились этим: все это они донесли до человеческого разума с помощью удивительно тонких и остроумных доказательств, а сладостность и живость стиля еще более способствовали их убедительности. Более того, насколько это возможно сделать с помощью слов, они самым надежным образом оградили все эти определения от недобросовестных нападок и распространенных заблуждений. Они также не оставили в стороне и природу относительного блага, разделив блага на три порядка, сопоставив созерцательную жизнь с активной '°, установив различие между добродетелью, вызывающей сопротивление, и добродетелью, утвердившейся и не подвергающейся никакой опасности, указав на противоречие и борьбу между нравственным и полезным", на неодинаковое значение отдельных добродетелей и необходимость выяснять, какая добродетель является более важной, какая менее, и т. п. В результате мне кажется, что эта часть этики, рассматривающая идеал, уже великолепно разработана и что древние показали себя в этой области замечательными учеными; однако же благочестивые и ревностные усилия теологов оставили далеко позади языческих философов в исследовании и определении обязанностей, нравственных добродетелей совести и греха.
Тем не менее, возвращаясь к философам, я должен сказать, что если бы они, прежде чем рассматривать ходячие и общепринятые понятия добродетели, порока, страдания, наслаждения и т. п., несколько задержались на исследовании самих корней добра и зла или даже, более того, на внутреннем строении самих этих корней, то они, безусловно, пролили бы самый яркий свет на все то, что они стали бы исследовать вслед за этим; и прежде всего если бы они в такой же мере считались с природой, как и с моральными аксиомами, то смогли бы сделать свои учения менее пространными, но зато более глубокими. А так как все это или вообще не рассматривалось, или же рассматривалось весьма нечетко, то мы коротко разберем вновь этот вопрос и попытаемся вскрыть и прояснить сами источники нравственности, прежде чем перейти к учению о воспитании души, которое, как мы считаем, еще должно быть создано. Мы считаем, что это в какой-то мере придаст новые силы учению об идеале.
Каждому предмету внутренне присуще стремление к двум проявлениям природы блага: к тому, которое делает вещь чем-то цельным в самой себе, и тому, которое делает вещь частью какого-то большего целого. И эта вторая сторона природы блага значительнее и важнее первой, ибо она стремится к сохранению более общей формы. Мы назовем первое индивидуальным, или личным, благом, второе -- общественным благом. Железо притягивается к магниту в силу определенной симпатии, но если кусок железа окажется несколько тяжелее, то он сразу забывает об этой своей любви и как порядочный гражданин, любящий свою родину, стремится к Земле, т. е. к той области, где находятся все его сородичи. Пойдем несколько дальше. Плотные и тяжелые тела стремятся к Земле, этому великому соединению плотных тел; однако, чтобы в природе не образовалось разрыва и, как говорят, не создалась пустота, эти тела поднимаются вверх и оставляют свои обязанности по отношению к Земле для того, чтобы исполнить свой долг по отношению к космосу. Таким образом, сохранение более общей формы почти всегда подчиняет себе менее значительные стремления. Эта преобладающая роль общественного блага особенно заметна в человеческих отношениях, если только люди остаются людьми. Знаменательны в этом отношении известные слова Помпея Великого, который, возглавляя во время голода в Риме доставку хлеба в город, ответил как-то своим друзьям, настойчиво требовавшим, чтобы он не выходил в море во время жестокой бури: "Мне необходимо сейчас плыть, а не жить" ^, так что любовь к жизни (которая очень велика в любом индивидууме) отступила у него перед любовью к республике и перед верностью ей. Но зачем мы так долго говорим об этом? Ведь во все века не существовало ни одной философской школы, или секты, или религиозного учения, ни одного закона и ни одной науки, которые в такой степени не возвысили бы значение общественного блага и не принизили бы значение индивидуального, как это сделала святая христианская вера; и совершенно ясно, что один и тот же Бог дал всем живым существам законы природы, а людям -- христианский закон. Поэтому мы читаем, что некоторые из святых и избранных мужей предпочитали быть вычеркнутыми из Книги жизни, только бы их братья достигли спасения, и к этому их побуждали некий экстаз и неодолимая любовь к общему благу.
Приняв это положение за неизменную и прочную основу, мы кладем конец некоторым очень серьезным разногласиям в области моральной философии. Прежде всего оно предопределяет решение вопроса о том, является ли созерцательная жизнь предпочтительное деятельной, и опровергает мнение Аристотеля. Дело в том, что все доводы, которые он приводит в защиту созерцательной жизни, имеют в виду только личное благо и лишь наслаждение или достоинство самого индивидуума, и в этом отношении пальма первенства, вне всякого сомнения, действительно принадлежит созерцательной жизни. Ведь к созерцательной жизни можно вполне применить то сравнение, которым воспользовался Пифагор, требуя уважения и славы для философии и размышления. Когда Гиерон спросил его, кто он такой, тот ответил, что Гиерону должно быть известно (если только он когда-нибудь присутствовал на олимпийских состязаниях), что одни приходят туда, чтобы испытать свое счастье в состязаниях; другие приходят как торговцы, чтобы продать свои товары; третьи -- чтобы встретиться со своими друзьями, собравшимися сюда со всей Греции, попировать и повеселиться вместе с ними; наконец, четвертые -- чтобы просто посмотреть на все, и он сам -- один из тех, которые приходят туда, чтобы смотреть ^. Но люди должны знать, что в этом театре, которым является человеческая жизнь, только Богу и ангелам подобает быть зрителями ^. И конечно же, никогда у нашей церкви не возникало какое бы то ни было сомнение по этому поводу, хотя у многих на устах и было изречением "Драгоценна в глазах божьих смерть святых его" ^, на основании которого они всегда превозносили знаменитую гражданскую смерть монахов и определенную уставами монашескую жизнь. Да и сама монастырская жизнь не является чисто созерцательной, а целиком занята церковными обязанностями: молитвами и исполнением обетов, написанием в тиши келий богословских книг для распространения закона божьего, подобно тому как это делал Моисей, удалившись на много дней в пустынные горы. Более того, Энох, седьмое колено после Адама, который, кажется, более, чем все остальные, был погружен в созерцательную жизнь (ибо говорят, что он "гулял вместе с Богом"), тем не менее подарил церкви Книгу пророчеств, которая цитируется также и святым Иудой '^ Что же касается чисто созерцательной, ограниченной самой в себе жизни, не распространяющей на человеческое общество ни одного луча тепла или света, то такой жизни теология, конечно, не знает. Этот принцип определяет и решение столь ожесточенного и упорного спора между школами Зенона и Сократа, с одной стороны видевших счастье в добродетели самой по себе или в ее проявлениях (ибо от нее всегда зависят важнейшие обязанности жизни), и множеством других сект и школ, с другой стороны, таких, как школа киренаиков и эпикурейцев, которые видели счастье в наслаждении, а добродетель, подобно авторам некоторых комедий, где госпожа меняется платьем со служанкой, делали лишь служанкой, и то потому, что без нее невозможно полное наслаждение, или вторая, в чем-то реформированная школа Эпикура, которая утверждала, что счастье состоит в спокойствии и ясности духа, свободного от всяких волнений, как будто желая сбросить с трона Юпитера и вернуть вновь Сатурна и золотой век, когда не было ни лета, ни зимы, ни весны, ни осени и все время оставалась одна и та же неизменная и ровная погода. Наконец, сюда же примыкает и опровергнутая ныне школа Херилла и Пиррона, утверждавших, что счастье состоит в полном освобождении души от всяческих сомнений, и считавших, что вообще не существует никакой твердо определенной, неизменной природы добра и зла, а действия считаются хорошими или дурными в зависимости от того, совершаются ли они от души, по чистому и искреннему побуждению или же, наоборот, с отвращением и внутренним сопротивлением. Это представление вновь обрело жизнь в ереси анабаптистов, которые все поступки измеряют инстинктивными побуждениями духа и прочностью или непрочностью веры. Ясно, что все перечисленные нами учения имеют в виду только спокойствие и наслаждение отдельного лица и не имеют никакого отношения к общественному благу.
Выдвинутое нами положение опровергает и философию Эпиктета, который исходит из того, что счастье должно строиться на том, что находится в нашей власти, и именно таким путем, по его мнению, мы сможем избежать зависимости от судьбы и случайностей. А между тем насколько счастливее тот, кто, может быть, даже терпит неудачу, действуя из честных побуждений, с благородными целями, преследующими общее благо, чем тот, кому постоянно сопутствует успех во всех его устремлениях, направленных на личное благополучие. Как в благородном порыве воскликнул Гонсальво, указывая воинам на Неаполь: "Мне намного приятнее встретить верную смерть, продвинувшись хотя бы на один шаг вперед, чем продлить на долгие годы жизнь, отступив хотя бы на шаг" '". С этим согласуются также и слова небесного вождя и полководца, который сказал, что "чистая совесть -- это непрерывный праздник" ^. Этими словами он ясно показывает, что ум в сознании своих добрых намерений, хотя бы и оказавшихся безуспешными, дает человеку более истинную, более чистую, более естественную радость, чем все те старания и средства, которые человек может употребить для удовлетворения своих желаний или достижения душевного покоя.
