Реклама
Книги по философии
Филип Стенхоп Честерфилд
Письма к сыну
(страница 50)
Передай сэру Джону Лэмберту, что деньги м-ра Спенсера будут переводиться на его имя; я с ним сегодня об этом договорился. То же самое рекомендует и м-р Хор. Должно быть, м-р Спенсер в апреле поедет в один из французских городов, только не в Париж. Уверен, что ему очень надо побывать во Франции, он ведь англичанин до мозга костей, а ты отлично знаешь, что я под этим разумею. Итак, спокойной ночи.
Лондон, 13 апреля ст. ст. 1752 г.
Милый друг,
Только что получил твое письмо от 19 апреля н. ст. с вложенными в него бумагами, относящимися к спору, который идет сейчас между королем и парламентом. Я возвращу их тебе с лордом Хантингтоном, которого ты скоро увидишь в Париже; он передаст тебе также документ, отправленный тебе через испанского посланника: я забыл вложить его в пакет.
Представление парламента составлено очень хорошо - suaviter in modo, fortiter in re(278). Они очень почтительно говорят королю, что при определенных обстоятельствах, самая мысль о которых им кажется преступной, они могут отказать ему в повиновении. Все это напоминает то, что мы называем здесь революционными принципами. Не знаю уж, что подумает и как поступит помазанник господень, наместник его на земле, назначенный свыше и отвечающий только перед ним одним за свои дела, узнав об этом пробуждении разума и здравого смысла, которое как будто уже началось по всей Франции, только я предвижу, что уже к концу нашего столетия ремесло короля и папы будет далеко не столь приятным, сколь оно было до сих пор.
Дюкло очень верно подмечает в своих размышлениях, qu'il у a un germe de raison qui commence a se dcvelopper en France(279). Developpement(280) - которое неминуемо окажется роковым для притязаний папы и короля. Благоразумие может во многих случаях подсказать нам, что надо иногда повиноваться тому или другому, но, как только на смену невежеству, на котором зиждется эта слепая вера, придет знание, помазаннику божьему и наместнику Христа будут верить и повиноваться только в той степени, в какой приказы одного и речи другого будут соответствовать истине и разуму
Я очень рад - употреблю уж это избитое выражение - что ты ведешь себя так, как будто заболел, тогда как в действительности ты совершенно здоров; убежден, что это надежнейший способ охранить себя от болезни. Пожалуйста, начисто исключи из своего меню все жирные и тяжелые пироги и пирожные, жирные кремы и неудобоваримые пудинги с запечеными фруктами: но нет никакой необходимости есть одно только белое мясо, не думаю, чтобы оно было хоть сколько-нибудь полезнее, чем говядина, баранина и куропатки.
Вольтер прислал мне из Берлина свою "Историю века Людовика XIV". Она пришла как раз вовремя: лорд Болингброк только что научил меня тому, как надо читать историю; Вольтер показывает, как ее надо писать. Предвижу, что критиков у него окажется почти столько же, сколько читателей. Вольтера и надо критиковать; к тому же он нападает на то, что дорого сердцу каждого человека: он ополчается на предрассудки, а предрассудки - это наши любовницы; разум - это в лучшем случае наша жена: мы действительно его часто слышим, только редко задумываемся над тем, что он говорит. Книга эта - история человеческого разума, написанная человеком незаурядным для незаурядных людей. Слабым она придется не по вкусу, даже несмотря на то что они ее не поймут - а ведь обычно это и определяет их восхищение. Людям тупым будет не хватать в ней кропотливых и скучных подробностей, которыми загромождено большинство других историй. Он рассказывает мне все, что я хочу знать, и ничего более. Размышления его немногословны, верны и наталкивают читателя на новые размышления.
Будучи свободен от религиозных, философских, политических и национальных предрассудков более, чем кто-либо из известных мне историков, он рассказывает обо всем настолько правдиво и беспристрастно, насколько это позволяют известные соображения, которые всегда приходится принимать во внимание, ибо совершенно очевидно, что он часто рассказывает намного меньше, чем мог бы рассказать. Из его труда я гораздо больше узнал об эпохе Людовика XIV, чем из бесчисленных томов, которые читал прежде; именно он подсказал мне мысль, которая никогда мне раньше не приходила в голову, что отнюдь не понимание, а тщеславие побуждало этого государя покровительствовать наукам и искусствам и всячески прививать их у себя в стране. Король этот как бы открыл во Франции человеческий разум и довел его до высшего совершенства: его век во всем сравнялся с веком Августа, а во многом (да простят мне педанты!) значительно его превзошел. Поражают величие и быстрота всего, что свершилось, но тщеславному, щедрому и великолепному королю все это удавалось легко: надо было только поощрять, рукоплескать, награждать. Самое поразительное - это то, что он прекратил дальнейшее развитие человеческого разума именно тогда, когда ему захотелось это сделать. Он как будто сказал ему: "До сих пор ты дойдешь, а дальше ни шагу". Он был ханжески привержен религии и ревниво оберегал свою власть, поэтому за все время его царствования ни одному французу не могло прийти в голову ни одной свежей или разумной мысли ни о политике, ни о религии, и у величайших гениев, которые когда-либо жили на свете, ни разу не зарождалось малейшего сомнения в том, что все короли от бога и что церковь непогрешима. Поэты, ораторы и философы, не задумываясь о данном человеку естественном праве, восхищались своими цепями. И в этих великих людях слепая, но деятельная вера оказалась сильнее разума, который замер в молчании. Сейчас во Франции происходит как раз обратное: разум расцветает, выдумка и фантазия чахнут и вянут.
Я пришлю тебе эту "Историю" с лордом Хантингтоном, так как весьма возможно, что во Франции ее не разрешат ни напечатать, ни продавать. Пожалуйста, прочти ее, и притом не раз и внимательно, в особенности же второй том, где есть краткие, но очень ясно изложенные сведения о многих интереснейших вещах, о которых все любят говорить, но которые по-настоящему мало кто понимает. Есть, однако, у этой книги два недостатка, в которых нашли себе выражение ребячливость и претенциозность, и на мой взгляд, они очень ее портят. Во-первых, автор совершенно не считается с издревле установившимися правилами французской орфографии; во-вторых, на протяжении всей книги он не употребляет ни одной заглавной буквы, за исключением тех слов, с которых начинаются абзацы. Я никак не могу согласиться с его манерой писать "рим", "париж", "Франция", "генрих IV" и т. п. - все со строчных букв, и я не вижу никаких оснований нарушать в этом отношении давно установившийся обычай. Это претенциозно и недостойно Вольтера, а я ведь не постыжусь сказать, что преклоняюсь перед ним и восхищаюсь им, и как поэтом, и как прозаиком.
Несколько дней тому назад я получил письмо от месье дю Бокажа, в котором он пишет: "Monsieur Stanhope s'est jete dans la politique, et je crois qu il у reussira"(281). Очень хорошо, что ты это сделал, это твое назначение. Только помни, что, для того чтобы тебе удалось что-то большое, надо научиться нравиться в мелочах. Располагающие к себе манеры и обходительность должны расчистить путь более высоким знаниям и способностям, дабы те могли проявиться в полной мере. Манеры и обходительность покойного герцога Мальборо определили решение первого короля Пруссии согласиться на то, чтобы его войска остались в армии союзников, тогда как ни их представления, ни его собственное участие в общем деле не могли этого сделать. В распоряжении герцога Мальборо не было никаких новых доводов, которыми бы он мог повлиять на короля, но манеры его оказались настолько подкупающими, что тот не смог им противодействовать. Вольтер, в книге которого мы находим великое множество тонких замечаний подобного рода, говорит о герцоге де Фейад, qu'il etait l'homme le plus brillant et le plus aimable du royaume, et quoique gendre du general et ministre, il avait pour lui la faveur publique(282). Из-за различных мелких обстоятельств подобного рода, человека, поистине весьма достойного, люди часто начинают ненавидеть, если манерами своими и обращением он не способен заставить себя полюбить. Разберись в этом на своем собственном примере, и ты увидишь, что из всех искусств тебе в первую очередь следует изучить искусство нравиться и полностью овладеть им. Глупый тиран говорил: "Oderinf modo timeant"(283) - человек мудрый сказал бы: "Modo ament nihil timendum est mihi"(284). Рассуди сам на основании своего собственного повседневного опыта, насколько действенно бывает это приятное je ne sais quoi, когда ты чувствуешь, а ты и всякий человек вообще, конечно, это чувствует - что в мужчинах оно более располагает к себе, нежели ученость, в женщинах - более, чем красота.
Жду не дождусь лорда и леди*** (они до сих пор еще не приехали), потому что они совсем недавно виделись с тобой, а мне всегда кажется, что я могу выудить какие-то новые сведения о тебе от того, кто видел тебя последним. Это вовсе не значит, что я буду очень полагаться на их рассказы, я не особенно доверяю суждениям лорда и леди *** в тех делах, которые больше всего меня волнуют. Собственного сына они погубили тем, что в их глазах было родительскою любовью. Они внушили ему, что не он создан для мира, а мир - для него. И если только он не уедет теперь надолго за границу и не попадет там в хорошее общество, он всюду будет искать то, чего нигде не найдет: знаки внимания и любви от других, то, к чему его приучили папенька и маменька. Боюсь в таком же положении находится и м-р***, прежде чем его не проткнут шпагой и едва не отправят на тот свет, он, верно, так и не научится жить. Что бы из тебя ни вышло, ты никогда не сможешь упрекнуть меня ни в чем подобном. У меня не было к тебе глупого женского обожания: вместо того, чтобы навязывать тебе мою любовь, я всемерно старался сделать так, чтобы ты заслужил ее. Слава богу, ты оправдываешь мои надежды, и только в одном отношении ты не такой, каким мне бы хотелось тебя видеть, и ты сам отлично знаешь - в каком. Мне мало одной любви к тебе, мне хочется, чтобы ты мог нравиться и мне, и всему миру. Прощай.
