Реклама
Книги по философии
Николай Бердяев
Очерки по истории естествознания в России в XVIII столетии
(страница 22)
С именем адмирала А. И. Нагаева,246 первого выдающегося русского гидрографа, связаны, кажется, все наиболее значительные гидрографические предприятия русского правительства с 1740-х и до 1770-х годов. Своим продолжением они выходят хронологически за рассматриваемый период времени.
Алексей Иванович Нагаев родился в мелкопоместной дворянской семье в 1704 г. в селе Сертыкине, в 40 верстах от Москвы. Молодым кончал он в 1721 г. Морскую академию в Петербурге, заменившую Навигацкое училище в Сухаревой башне, и еще совсем молодым, не имея 20 лет от роду, был преподавателем-обучал гардемаринов (1722-1729); одновременно с известным позже спутником Беринга Чириковым сперва в Кронштадте, позже в Морской академии преподавал навигацию.
Составление атласа Балтийского моря было ему поручено Адмиралтейств-коллегией в 1746 г., когда он уже был опытным моряком, плававшим между Кронштадтом и Архангельском, производившим съемку Каспийского (1731-1734) и под начальством барона Любераса247 Балтийского (1739-1740) морей.248 Плавания тогдашнего времени не могут быть сравниваемы с теперешними. Фрегат "Кавалер" под начальством Нагаева шел из Ревеля в Архангельск в 1741 г. не менее 57 суток!
Нагаев, однако, не был только моряком-практиком, он был главным образом теоретиком-гидрографом. Уже в 1744 г. ему с его помощником лейтенантом Афросимовым249 было поручено составить карту открытий экспедиций Беринга, Чирикова, Шпанберга. Эта карта осталась в рукописи в Адмиралтейств-коллегий, но, по-видимому, ее уменьшенные копии попали в научную литературу уже в 1747 г., и [она] долгое время была основной картой для этих мест. В связи с этой работой ему приходилось решать вопросы, возникшие с этой экспедицией, так как Скорняков-Писарев донес, что Шпанберг был не в Японии, а в Корее. В 1746 г. Комиссия, в которой участвовал Нагаев, решила, что Вальтон, несомненно, был в Японии, а вероятно, был в ней и Шпанберг [80].
В 1746 г. Нагаев начал другую, еще более важную работу. В этом году капитан Малыгин, командующий штурманской ротой, подал рапорт, в котором указывал, что присылаемые из Адмиралтейств-коллегий компасы имеют разное склонение. Дело это поручено было разобрать Нагаеву, который нашел, что Малыгин прав, и согласно его проекту было впервые решено готовить магнитные стрелки из лучшей стали и провести для их проверки меридиональную линию в Кронштадте. Может быть, в связи с этим в конце того же года ему было поручено "приведение морских карт в самую аккуратность" - работа, которую он начал в 1747 г. для Балтийского моря и которая была закончена в 1752 г.250 Он пользовался для этой работы старыми съемками барона Любераса [и др.], производил новые. Определения Нагаевым глубин в части Балтийского моря к северу от Эзеля и Гохланда до Аландских шхер держались на иностранных и русских картах более 100 лет.251 Все карты атласа Балтийского моря в 1752 г. были одобрены Адмиралтейств-коллегией и выгравированы, но по неизвестной причине атлас был задержан и только в 1757 г. вышел в свет.252 Лоция к нему была издана еще позже, только в 1798 г., когда уже совсем устарела.253 И все-таки атлас этот служил для плавания по Немецкому и Балтийскому морям в течение 60 лет, когда вышел атлас Сарычева.254 Нагаев интересовался Балтийским морем и позже. Так, во время немецкой войны, после занятия Померании, он вместе с С. Н. Мордвиновым снял на карту берега Померании до Кольберга.255
Та же судьба - посмертного издания или опубликования через многие годы после получения результатов - постигла и другие картографические труды Нагаева, например его карту Каспийского моря. Нагаев делал съемку Каспийского моря вскоре после выхода карты Соймонова - Фарварсона; он пользовался данными и других исследователей и уже в 1760 г. издал первую карту Каспийского моря на основании всех имеющихся данных. Но его карта была издана только в 1796 г., после его смерти.256 [При его жизни и] еще долго после его смерти видно [было] влияние его работ в безымянных исправлениях издававшихся или составлявшихся в это время гидрографических карт. Но это влияние видно на всех, самых разнообразных, предприятиях, особенно в связи с тем, что при Екатерине II Нагаев, принявший, по-видимому, участие в перевороте,257 занял высокое положение и имел влияние.
Под его наблюдением производились съемки Ладожского озера (1763 - лейтенанты Булгаков, Буковский и Лаптев; 1766 - Д. Селянинов) и Белого моря (1767 и 1773). В его руках скапливались новые материалы, касавшиеся Камчатки и находящихся на восток от нее островов (1770 - карта Медвежьих островов и устья Колымы по описи пятидесятника Лобаткова, 1771 - Камчатки по журналам Креницына и Левашова).
Когда в 1767 г. Нагаев был избран в Законодательную комиссию в Москве, он и здесь занимался съемками. По-видимому, это избрание прервало его работу над составлением карты Белого моря,258 и вместо этого Нагаев со штурманом С. Захаровым снял Москву-реку от Москвы до Рузы и Оку от верховьев до Нижнего (со штурманами Посошковым и Трубниковым). Эти съемки были изданы в виде особого атласа.
Но гидрографические работы Нагаева не были закончены и сведены в единое целое. Выйдя в отставку, он умер глубоким стариком. Часть собранных им материалов погибла при пожаре его дома (1764).259 Но и того, что им сделано, достаточно, чтобы его имя осталось памятным в истории науки в России. Нагаев был первым устроителем реформированной Морской академии - Морского кадетского шляхетского корпуса (1752-1760).260 Произведенный в 1769 г. в адмиралы, он в 1775 г. вышел в отставку и умер в Петербурге в 1781 г. К сожалению, и о нем, как о большинстве русских людей того времени, у нас мало сведений, рисующих его живую личность. По-видимому, он был весь в работе. Женат он не был. Его первый биограф, Веревкин, в 1783 г. набрасывает картинку его внутренней жизни в последние годы: "Жестокие болезни, удручавшие его старость за четыре или пять лет до его кончины, не удерживали его от неусыпного, можно сказать, упражнения в сочинении и поправлении морских чертежей. Во внутреннем его жилище не было почти места, не занятого книгами или бумагами. В часы только сна и беседований с приятелями не имел он в руках своих пера, грифеля, циркуля или книги".261 Нагаев был страстным поклонником Петра I и доставлял материал Голикову для его "Деяний".262 Другими собранными им для истории Петра материалами воспользовались историки XIX в. ...263
Комментарии редакторов| ГЛАВА ПЕРВАЯ |
Московский народный университет был открыт в 1908 г. по инициативе и на средства золотопромышленника, генерала и видного деятеля просвещения Альфонса Леоновича Шанявского. К преподаванию были привлечены видные деятели науки и культуры, в том числе В. Я. Брюсов, В. И. Вернадский, Н. Д. Зелинский, Н. К. Кольцов, К. А. Тимирязев и др. В 1911 г. университет еще не имел своего здания. Оно было выстроено и открыто уже после смерти П. Н. Лебедева (скончался 14 марта 1912 г.). Временная физическая лаборатория, в которой Лебедев мог продолжать исследования и руководить работой своих учеников, была оборудована на общественные средства (включая средства фонда А. Л. Шанявского) в подвальном этаже дома, где он снимал квартиру (Мертвый переулок, д. 30, недалеко от Пречистинских ворот, ныне - Кропоткинская площадь).
[3] В. И. Вернадский сравнивает общее положение науки в России, ее финансирование и организацию, с положением науки в развитых капиталистических странах Западной Европы и в США, где в это время на средства промышленных фирм и отчасти государства, при активной правительственной поддержке создавались научно-исследовательские институты и лаборатории. Что же касается научных академий на Западе, то большинство из них не имело в своем распоряжении институтов или лабораторий и получало от правительства довольно скудные субсидии на издания, содержание музеев и библиотек, иногда - на присуждение премий. Члены их, большей частью профессора университетов и высших специальных училищ, за свою работу в академиях обычно жалований не получали. Петербургская Академия наук была с самого своего основания единственной в мире научной академией, полностью финансируемой государством и состоящей из ученых, для которых членство в Академии было родом государственной службы. Прямое сравнение ее с другими академиями по финансированию затруднительно. В то же время именно то обстоятельство, что Петербургская Академия была научным учреждением на государственном бюджете, делало ее материальное положение чрезвычайно тяжелым. Ее лаборатории были плохо оборудованы и зачастую ютились в неприспособленных случайных помещениях, а средства были действительно "нищенскими". Академические отчеты и протоколы за 1900-1912 гг. рисуют картину вопиющего несоответствия научных задач, стоявших перед учеными, материальным возможностям Академии. В ее отчете за 1906 г., в частности, говорилось: "Материальные средства Академии ни в коей мере не соответствуют росту ее научных институтов, отчеты которых вследствие этого начинают походить на мартирологи" (Отчет Академии наук за 1906 г. СПб., 1906, с. 4). Новые штаты 1912 г. ненамного изменили положение, так как большая часть ассигнованных средств предназначалась для оплаты научного персонала, а на "научные предприятия" было выделено всего 47000 руб. (История Академии наук СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1964, т. II, с. 461). В сущности, в словах В. И. Вернадского о том, что средства Петербургской Академии наук несравнимы даже со средствами академий маленьких стран Европы, при всей их полемической заостренности нет большого преувеличения, если учитывать огромность и богатство Российской империи. Следует добавить, что, добиваясь улучшения условий исследовательской работы и увеличения ассигнований на научные нужды, ученые, в том числе и В. И. Вернадский, обычно сравнивали Петербургскую Академию не со старыми европейскими академиями, а с новыми, мощными исследовательскими организациями, такими, например, как Институт Карнеги в США или учреждения Общества кайзера Вильгельма в Германии, которое пользовалось значительной финансовой поддержкой не только государства, но и крупных промышленных фирм. См., например, статью В. И. Вернадского "Академия наук в 1906 г." в наст. издании. [4] Имеются в виду, по-видимому, любительские научные кружки и общества Франции I половины XVIII в., на базе которых позднее, во II половине столетия, сформировались национальные академии (Французская - 1635, Академия надписей - 1663, Академия наук - 1666). Принимая под свою опеку научные общества и возводя их в ранг "королевских академий", французский абсолютизм поддерживал далеко не все их работы, а лишь те, которые были вызваны военными нуждами или связаны с соображениями государственного престижа. [5] Эта оценка В. И. Вернадского связана с недостаточной изученностью истории науки в Польше в его время. В XVII в. в Гданьске вел свои наблюдения выдающийся астроном Ян Гевелий (1611-1687) - продолжатель научных традиций Н. Коперника; в Варшаве при дворах королей Владислава IV и Яна Собеского работали физики, математики и механики. О деятельности научных обществ в Польше в XVIII в. см.: Rolbiecki. Towarzystwa naukowe w Polsce. Warszawa, 1972. [6] Мендель Грегор Иоганн (1822-1884) - чешский естествоиспытатель, основоположник генетики. Был монахом, а затем настоятелем Августинского монастыря в г. Брюнне (ныне - Брно), где производил свои знаменитые опыты по гибридизации гороха (1856-1865), на основе которых Мендель установил статистические законы наследственности и доказал дискретность передачи наследственных свойств. [7] Секки Анджело (1818-1878), член ордена иезуитов, астрофизик, с 1849 г. директор обсерватории в Риме, известен как исследователь спектров звезд, Солнца, Луны, планет и комет, дал первую классификацию звездных спектров. Изобрел прибор для определения относительной прозрачности воды, носящий его имя - "диск Секки". [8] Монастыри и церковные школы были на Руси в средние века центрами "книжности", где велось летописание, создавались философские - преимущественно этические - учения, разрабатывались политические доктрины. В конце XVII - начале XVIII в. из среды церковнослужителей выдвинулись такие видные философы и деятели просвещения, как первый в России дипломированный доктор философии Палладий Роговский (1655-1705) и ректор Киево-Могилянской академии, впоследствии сподвижник Петра I и вице-президент Синода Феофан Прокопович (1681-1736). В своих трудах они пытались опираться на данные современной им науки, но были далеки от занятий естествознанием. [9] В XVIII в. дворянство действительно не выдвинуло из своей среды видных ученых-естествоиспытателей. В естественнонаучных исследованиях принимали участие всего несколько представителей крупного поместного дворянства, причем, как правило, это были и видные государственные деятели. А. П. Бестужев-Рюмин (1693-1766) завел собственную химическую лабораторию, в которой наблюдал главным образом светочувствительность солей железа. Он изобрел названные его именем "бестужевские капли" (см.: Раскин Н. М. Химическая лаборатория М. В. Ломоносова. М.; Л., 1962, с. 31). Дипломат Дмитрий Алексеевич Голицын (1734-1803) опубликовал ряд работ по минералогии и по изучению электричества, был почетным членом Петербургской Академии наук, членом Бельгийской, Шведской, Берлинской академий. Вице-президент Берг-коллегии Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин (1760-1805) серьезно занимался физической химией и химической технологией; изучал методы кристаллизации различных химических соединений. Особую известность приобрели его работы по исследованию платины. Он опубликовал в отечественных и зарубежных изданиях больше сорока работ; был почетным членом Петербургской Академии наук, Лондонского королевского общества, Стокгольмской и Туринской академий (см.: Раскин М. Н, Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин. Л., Наука, 1981). Из небогатого дворянского рода происходил академик С. Е. Гурьев (1766-1813), математик, сыгравший заметную роль в становлении математического образования в России. [10] В высказанном здесь положении об отсутствии "преемственности и традиций" в русской науке звучит явное и, возможно, намеренное преувеличение. Чтобы понять, чем могла быть вызвана такая оценка, следует вспомнить реальную обстановку, сложившуюся в научной жизни России в тот период, когда В. И. Вернадский писал эти строки: исследовательские коллективы, складывавшиеся годами, разрушались по произволу властей буквально росчерком пера; над учеными висела постоянная угроза репрессий; вмешательство правительственной администрации во внутреннюю жизнь научных учреждений, организаций высших учебных заведений нарушало стабильность их работы и ставило под грозу ее преемственность, тормозило формирование и развитие молодых отечественных научных школ. Об отсутствии элементарных условий, обеспечивающих преемственность и устойчивые традиции" в научно-исследовательской работе, с тревогой и горечью писали в то время и в тех же самых выражениях, что и В. И. Вернадский, П. Н. Лебедев, Н. К. Кольцов, М. А. Мензбир и другие ученые. Не исключено, что в данном случае это своего рода полемический прием, намеренно заострявший внимание читателей-современников на событиях "злобе" дня. Не случайно В. И. Вернадский непосредственно связывал то, что он называл "отсутствием традиций и преемственности", с "изменчивой государственной политикой" царской России и непрекращающейся "борьбой правительства c обществом" (см. наст. издание). В то же самое время Вернадский как в этой работе, так и в других постоянно подчеркивал непрерывность и поступательный характер развития науки в России, указывал на наличие прочных гуманистических и материалистических традиций, в частности традиций, заложенных М. . В. Ломоносовым (см. серию статей о М. В. Ломоносове наст. издания). [11] См. комментарий 5. [12] За последние десятилетия историки науки выявили много новых материалов о развитии науки в Прибалтике в XVIII в.: о деятельности Вильнюсской обсерватории, основанной в 1753 г., об академии "Петрина" в Митаве (ныне г. Елгава), о работе таких просветителей и ученых, как видный деятель культуры Латвии Г. Ф. Стендер (1714-1795), математик и астроном М. Почебут-Одляницкий (1728-1810), механик Э. И. Бинеман (1755-1806) и др. К. об этом: Из истории естествознания и техники Прибалтики: Сборник статей. Рига, вып. I, 1968; вып. II, 1970; вып. V, 1976; Роль Вильнюсского университета в развитии науки. Вильнюс, 1979; История Тартуского университета, 1632-1982. Таллин: Периодика, 1982. [13] В. И. Вернадский имеет в виду умонастроение, распространившееся в 1860-х годах среди радикально настроенной демократической российской интеллигенции, преимущественно среди молодежи. Оно было рождено резкой непримиримостью с существовавшей социальной действительностью и выражалось в отрицании господствовавших идеологии и религии, жизненных устоев и ценностей дворянского общества, его культурных и эстетических принципов. Термин "нигилизм", или "отрицательное направление", родился в процессе развернувшейся в те годы идейной и литературной борьбы. Ярким выразителем этого идейного течения, охватившего широкие слои разночинной молодежи, был журнал "Русское слово" (1859-1866), в котором ведущую роль играл публицист и литературный критик, революционный демократ Д. И. Писарев. В статьях Писарева начала 60-х годов большое место занимали борьба за демократизацию культуры, пропаганда материализма и естественнонаучных знаний. Он подчеркивал, что развитие естествознания - "самая первостепенная потребность нашего общества", ибо "положительная наука" является основной движущей силой общественного прогресса, а научный труд в его статьях выступал как форма служения народу. Пропаганда Д. И. Писарева увлекала не одно поколение молодежи. Влияние его идей на развитие отечественной науки 1860-1880-х годов отмечали многие видные естествоиспытатели, на себе испытавшие их воздействие, например И. М. Сеченов, И. П. Павлов, К. А. Тимирязев, А. Н. Бах и др. И. П. Павлов, в частности, писал: "Под влиянием литературы 60-х гг., особенно Писарева, наши умственные интересы обратились к естествознанию" (Павлов И. Л. Полное собрание трудов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1949, т. V, с. 341). Выступления представителей "отрицательного направления", в том числе Д. И. Писарева, не были свободны от крайностей: им были свойственны некоторая вульгаризация материалистических идей, преувеличение принципа утилитарности науки и особенно искусства. Накал полемической борьбы нередко приводил их к отрицанию эстетической ценности творчества великих мастеров литературы и искусства прошлого, таких, как А. С. Пушкин или Рафаэль, и к проповеди "разрушения эстетики". Ученые-естествоиспытатели, восприняв все лучшее, что было в творчестве Писарева, и прежде всего его яркий материализм и стремление поставить достижения науки на службу народу, в зрелые годы отходили от крайностей "нигилизма и писаревщины", хотя и оставались верны демократическим идеалам молодости. См.: Варустин Л. Э. Журнал "Русское к во". Л.: 1966; Козьмин В. П. Литература и история. М.: Худож. лит., 19 с. 225-327; Новиков А. И. Нигилизм и нигилисты. Л.: Лениздат, 19 с. 34-117. [14] В данном случае В. И. Вернадский имел в виду содержательную сторону науки - "общеобязательность и непреложность" результатов научного творчества. Подчеркивая объективный характер научных истин, он в то же время указывал, что именно "жизнь данного народа" на том или ином этапе его исторического пути "определяет оттенки и формы научного творчества" - темпы, направление и особенности развития науки в стране. Он пишет: "...развитие научной мысли находится в неразрывной связи с народным бытом и общественными установлениями - ее развитие идет в сложной гуще исторической жизни...".
