Реклама
Книги по философии
Герберт Спенсер
Опыты научные, политические и философские. Том 1
(страница 63)
Вообще древние мифы зачастую приобретают теперь смысл, весьма непохожий на тот, какой придавался им сравнительными мифологами. Хотя эти последние, может быть, отчасти и правы, но если предыдущие доводы имеют силу, то вряд ли мифологи правы в основных своих взглядах. В самом деле, ставя факты в обратном порядке и принимая за второстепенные или придаточные те элементы, которые, по их словам, имеют главное значение, а за первостепенные - те, что считаются ими за позднейшие вставки, я полагаю, мы будем гораздо ближе к истине.
Общераспространенная теория мифов заключается в том, что они возникли благодаря обыкновению символизировать силы и явления природы в виде человеческих образов и действий. Однако прежде всего можно на это заметить, что, хотя символизация такого рода и распространена между цивилизованными народами, она, однако, чужда расам наименее культурным. А между тем и у современных дикарей окружающие их предметы, события и происшествия обыкновенно наводят на мысль о человеческих действиях. Достаточно вдобавок прочесть речь какого-нибудь индийского вождя, чтобы заметить, что именно самые первобытные народы именуют друг друга метафорически, по названиям окрестных предметов. Так же метафорически рассказывают они о действиях друг друга, как будто это действия иных естественных предметов, а между тем, лишь допустив преобладание обратного взгляда, древние мифы могут быть объяснены как результат первоначальной склонности символизировать неодушевленные предметы и происходящие в них перемены в виде человеческого существа и его действий.
Может оказаться при этом и другое подобное же затруднение. Перемена в первоначальной форме изложения, из которого возник миф, явится именно переменой противоположного характера сравнительно с формами, преобладавшими на более ранних ступенях лингвистического развития. Перемена эта предполагает возникновение конкретного из абстрактного; между тем как первоначально абстрактное возникло из конкретного. Реализация абстрактов есть уже позднейший процесс По словам профессора Макса Мюллера, "существуют и поныне диалекты, не имеющие никаких отвлеченных названий, и чем мы далее углубляемся в историю языка, тем меньше находим таких общепринятых абстрактных выражений" (Chips, vol. ii, р. 54), далее он также заявляет "Старинные слова и старинные мысли, так как и те и другие развиваются совместно, еще не дошли до той степени абстракции, в которой, например, активные силы, естественные или сверхъестественные, могут быть представлены в иной форме, кроме личной и более или менее человеческой" ("Frasre's Magazine", April, 1870). Стало быть, и в этом случае конкретное представлено как первообразное, а абстрактное - как производное. Однако непосредственно вслед за тем проф. Макс Мюллер, приведя как примеры абстрактных слов выражения: "день и ночь, весна и зима, заря и сумерки, буря и гром", - приходит к следующему заключению: "Всякий раз как возникала мысль об употреблявшихся словах, прямо невозможно было говорить об утре или вечере, о весне или зиме, не придавая этим понятиям какого-либо индивидуального, активного, полового, словом, личного характера" (Chips, vol. ii., p. 55). Здесь конкретное уже возникло из абстрактного, личное представление отмечено как привходящее, после безличного; и из такого преобразования безличного в личное проф. Макс Мюллер выводит возникновение древних мифов. Как примирить такие положения? Должно быть сказано одно из двух: если первоначально не было отвлеченных слов, тогда более ранние суждения об ежедневных явлениях природы составлялись в конкретных выражениях; следовательно, личные элементы мифа были первоначальными, а равнозначащие им безличные выражения явились позже. Если же не признавать этого, то надо будет допустить, что до появления упомянутых отвлеченных имен не существовало вовсе ходячих суждений о самых обыкновенных предметах и явлениях, происходящих на земле или на небе; что абстрактные названия создались каким-то образом и притом создались правильно, без личного значения, а затем лишь начали олицетворяться. Это процесс, обратный тому, который характеризует первоначальный ход лингвистического развития.
Подобных противоречий не встретится, когда мы будем толковать мифы тем способом, какой был предложен; напротив, помимо устранения противоречий мы встретимся еще с неожиданными разгадками. Едва мы беремся за этот ключ, как он легко отмыкает перед нами даже и то, что казалось решительно недоступным, и то, что ходячая гипотеза делала одним из своих постулатов. Говоря о таких словах, как небо и земля, роса, дождь, реки, горы и прочие приведенные выше абстрактные названия, проф. Макс Мюллер говорит: "Итак, в прежнем языке каждое из слов такого рода имело непременно отчетливо выраженное родовое окончание, и оно, естественно, вызывало в душе собеседника идею о поле, так что имена эти принимали не только индивидуальный, но и половой характер. Не было ни одного существительного, которое не оказывалось бы мужским или женским Средний род уже возник позже и отличался преимущественно лишь в именительном падеже" (Chips, vol. ii., p. 55) Эта явно выраженная необходимость в мужском или женском обозначении приведена здесь как одно из оснований, почему эти отвлеченные и собирательные имена олицетворялись. Но ведь правильная теория этих первых шагов в эволюции мысли и языка должна бы показать нам, как именно произошло, что люди усвоили себе, по-видимому, странный обычай составлять слова, обозначающие небо, землю, росу, дождь и пр., таким образом, чтобы указывать на их пол; во всяком случае, разве нельзя согласиться, что толкование, которое вместо признания этого обычая "необходимым" указывает нам, каким образом он возник, приобретает этим еще более прав на признание? Толкование же, приведенное мною, именно так и делает. Если мужчины и женщины имели, как водится, прозвища и если несовершенство языка побудило их потомков смотреть на себя как на происходящих от вещей, послуживших предкам именами, тогда мужской и женский род естественно будет приписываться этим вещам, соответственно тому, был ли предок, названный такой-то вещью, мужчина или женщина. Если прелестная девушка, известная метафорически под именем "Утренней зари", сделается потом матерью какого-нибудь известного вождя, прозванного "Северным ветром", то и произойдет в конце концов (когда с течением времени оба будут ошибочно приняты за настоящую зарю и настоящий ветер), что эти понятия, по воспоминанию, будут считаться мужского и женского рода.
Разбирая теперь вообще древние мифы, мы увидим, что, по-видимому, самые необъяснимые их черты являются обычными комбинациями указанной человеческой генеалогии и человеческих действий с разными олицетворениями, разнообразно действующими на небе и на земле и обладающими совершенно нечеловеческими свойствами. Такая крайняя несообразность, являющаяся не исключением, а правилом, не может быть растолкована ходячей теорией. Согласимся даже на признание того, что великие земные и небесные предметы и силы естественным образом олицетворяются; из этого, однако, не следует, что каждый из них будет иметь особую человеческую биографию. Сказать о какой-нибудь звезде, что она была сыном такого-то короля или героя, родилась в таком-то месте и, выросши, похитила себе жену соседнего вождя, все это - излишнее нагромождение несообразностей, и без того уже не малых; оно ничуть не оправдывается указанной потребностью олицетворять отвлеченные и собирательные имена. С нашей же нынешней точки зрения, такие предания становятся вполне естественными. Ясно, что они даже необходимо должны возникать. Когда прозвище обращается в племенное название, оно этим самым лишается индивидуальных отличий; а процесс налагания прозвищ, как уже сказано, продолжается неизбежно и далее. Он проявляется вновь при рождении каждого ребенка, и прозвище каждого новорожденного представляет одновременно и индивидуальное имя, и потенциальное племенное название, которое может сделаться действительным названием племени, если личное имя прославится в достаточной мере. Итак, обыкновенно здесь тянется двойной ряд отличительных кличек. С одной стороны, индивидуум известен под своим племенным названием, а с другой - его знают под именем, данным по какому-нибудь его личному свойству. Совершенно то же, что мы наблюдали у шотландских кланов. Рассмотрим теперь, что произойдет, когда язык достигнет известной степени развития, какая требуется, чтобы могло явиться понятие о фамилиях, и, стало быть, сделается способен хранить предания человеческой родословной. Тогда окажется, что индивидуум будет известен как сын такого-то и потомок такого-то со стороны матери, имя которой было такое-то; кроме того, он известен как "Краб", или "Медведь", или "Вихрь", если есть у него прозвища в таком роде. Подобное совместное употребление прозвищ и собственных имен бывает в каждой школе. Далее, конечно, переходя от первобытного состояния, когда предки отождествляются с предметами, давшими прозвища, к сословию, в котором существуют уже собственные имена, утратившие свое метафорическое значение, дикарь должен пройти через стадию, в которой собственные имена, установившиеся лишь отчасти, прививаются или нет, а новые прозвища по-прежнему все даются и смешиваются с настоящими именами. При таких-то условиях и может возникнуть (в особенности если человек выдающийся) это невозможное с виду смешение черт, указывающих на человеческое происхождение, в соединении с нечеловеческими или сверхчеловеческими атрибутами, т. е. свойствами вещи, явившейся прозвищем.
Вместе с тем устраняется и еще одна аномалия: воин может иметь, и часто будет иметь, множество хвалебных эпитетов: "Могучий", "Разрушитель" и пр. Предположим, что главное его прозвище было "Солнце"; тогда, если он в предании отождествится с солнцем, то солнце приобретет и его разнородные дополнительные титулы: "Быстрый", "Лев", "Волк", - титулы, очевидно, неподходящие к солнцу, но вполне подходящие к воину. Тут же явится разъяснение и остальных подробностей такого мифа. Когда подобное отождествление великих людей, как мужчин, так и женщин, с величественными силами природы окажется установленным, тогда и возникнут обычным порядком истолкования деятельности этих агентов в антропоморфических образах. Положим, например, Эндимион и Селена, названные так метафорически (один по сравнению с закатывающимся солнцем, другая - по сравнению с луной), утратили свою человеческую индивидуальность, расплывшуюся в образах луны и солнца благодаря ложному пониманию метафор. Что случится тогда? Легенда об их любви будет смешана с появлением и движениями двух небесных светил; эти действия начнут истолковываться как результаты известных чувств и желаний; таким образом, когда солнце начнет уже склоняться к западу, а луна, выплыв на середину неба, станет следовать за ним, факт этот начнут объяснять таким образом: "Селена любит и преследует Эндимиона". Следовательно, мы получаем основательное объяснение мифа, не искажая его и не предполагая, что он содержит в себе излишние фикции. Мы можем принять биографическую часть его, если не как буквальный факт, то, во всяком случае, как факт в своей главной основе. Нам легче становится понять, каким образом при неизбежном ложном толковании возникли из более или менее верных преданий эти странные отождествления его действующих лиц с предметами и силами, нисколько не напоминающими человеческого образа. Затем мы постигаем, как из попытки согласовать в уме противоречивые элементы мифа возникло обыкновение приписывать действия этих нечеловеческих предметов человеческим побуждениям.
