Filosofa.net

С его точки зрения, “негосударственности” русского народа может гармонично соответствовать только одна форма власти— православная самодержавная монархия. Позднее, в своей адре­сованной Александру II записке “О внутреннем состоянии Рос­сии” (1855), К. Аксаков утверждал: “Только при неограниченной власти монархической народ может отделить от себя государство и избавить себя от всякого участия в правительстве, от всякого политического значения, предоставив себе жизнь нравственно-общественную и стремление к духовной свободе”. Апология мо­нархии сопровождалась резко негативными оценками славянофи­лом иных форм государственного устройства: конституция—“осу­ществленная ложь и лицемерие”, республика—“самая вредная правительственная форма”.

В дальнейшем К. Аксаков стремился развить и обосновать свое понимание специфики русской истории: занялся исследова­нием литературно-исторических памятников, национального фольк­лора для подтверждения собственной гипотезы об отсутствии у древних славян родового строя и решающей роли в их жизни семейно-общинных отношений. Он писал о преимущественно мир­ном характере становления российской государственности, крити­ковал петровскую реформу как прервавшую органическое развитие русского общества, нарушившую сложившуюся веками “тради­цию” российских взаимоотношений “земли” (народ) и “власти” (государство). Символом органических, не искаженных внешним влиянием, утраченных в послепетровской России отношений между “землей” и государством для К. Аксакова служат “Земские со­боры”: “ .царь созывает Земский собор . Земля получила . смысл совета, мнения . смысл . не имеющий ни тени принудительной силы, но силу убеждения, духовную, свободную”.

Ставшая важным элементом славянофильской идеологии кон­цепция “земли” и государства активно использовалась славяно­филами в критике Запада и западного влияния, с ее помощью обосновывалась идея особого исторического пути русского народа, предпочитающего “путь внутренней правды” (христианско-нравственное устройство жизни в рамках крестьянской общины) “внеш­ней правде” (политическо-правовая организация общества запад­ного типа). Однако если общий взгляд К. Аксакова на взаимоотношения “земли” и “власти” разделялся всеми членами славя­нофильского кружка, то этого нельзя сказать о некоторых “крайних” выводах из него и, в частности, об идее “негосударст­венности” русского народа. Подобная установка не только упро­щала картину реальной русской истории, но и лишала историче­ской перспективы путь социальных реформ, к осуществлению которых стремились представители славянофильства; Отношение ведущих славянофилов к аксаковской концепции было достаточно критическим (“Аксаков невозможен в приложении практичес­ком”,—писал, например, Ю. Ф. Самарину А. С. Хомяков).

Безапелляционно отвергая любые формы преобразований западного типа в России в прошлом, настоящем и будущем, К. Ак­саков в то же время был активным сторонником отмены крепост­ного права, разделял надежды славянофилов на возможность социально-политических реформ в стране, стремясь вывести не­обходимость последних из общих постулатов своей социологиче­ской теории. Так, из концепции “негосударственности” он вывел идею неотъемлемых, суверенных народных прав (свободы слова, мнения, печати), которые им были объявлены неполитическими и соответственно не подлежащими юрисдикции государства: “Го­сударству—неограниченное право действия и закона, земле— полное право мнения и слова”.

В идеальном “гражданском устройстве” будущей России, меч­тал К. Аксаков, формой сотрудничества “государства” и “земли” (“земля”, народ—в его теории—это, в первую очередь, кресть­янство) станут Земские соборы, на которых должны быть пред­ставлены все сословия. В России современной, начиная с Петра I, существует “иго государства над землею”, писал К. Аксаков в записке “О внутреннем состоянии России”, для которого харак­терен “внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью”, “внутренние язвы”: крепостное право, раскол, взяточничество чи­новников. “Настала строгая минута для России,—предупреждал К. Аксаков,— России нужна правда .”. По его мнению “свобода слова необходима без отлагательства”, в дальнейшем правительству необходимо созвать Земский собор.

Как и все славянофилы, К. Аксаков придерживался монархи­ческих взглядов, решительно выступал против конституционали­стских идей, отвергая любые возможности ограничений, налагае­мых на верховную власть. Но всегда чрезвычайно склонный к критике формальных юридических отношений в обществе и про­тивопоставлению юридических “гарантий” (“гарантия есть зло”) “внутренней силе” добра, социально-нравственным связям, К. Ак­саков все же полностью не исключал необходимость столь несовершенных, по его мнению, правовых форм взаимоотношений между властью и народом: “Если народ обещал присягою не посягать на государство, то и государство могло бы также обещать при­сягою не посягать на народ .”.

В период споров о будущей крестьянской реформе К. Аксаков решительно критиковал проекты, предполагавшие безземельное освобождение крестьян. Он писал: “Пока вопрос о собственности не решился, помещик мог считать землю своей . Но как скоро подымится решительный вопрос: “Чья земля?”—Крестьянин ска­жет: “Моя”,—и будет прав, по крайней мере, более, чем помещик”. Демократические тенденции не были случайным элементом в ми­ровоззрении К. Аксакова, глубоко антиэлитарном, враждебном любым формам аристократизма, сословной кастовости, мировоз­зрении, основанном на вере в “общинное начало” и его конкретно-. исторический образец—русскую крестьянскую общину.

Эстетические взгляды К. Аксакова формируются уже в 1830-х гг. преимущественно в русле идей философского романтизма, в пер­вую очередь, философии искусства Шеллинга. Рассматривая “идею” как “внутреннее значение, внутреннюю жизнь предмета”, молодой Аксаков видел цель художественного творчества в вы­ражении средствами искусства скрытой “идеи” вещи. Произве­дение искусства, таким образом, оказывалось высшей ступенью познания “внутренней жизни” предмета, художественный образ— целостным отражением действительности (концепция цельности художественного восприятия Шеллинга). Используя идею “цель­ного естественного искусства” для обоснования развития само­бытной национальной художественной культуры, ранний Аксаков резко критиковал французских романтиков (В. Гюго) за искус­ственность и подражательность, неспособность выразить в своих произведениях “дух народа”. Противопоставляя французскому романтизму, поглощенному “внешней отделкой формы”, сочине­ния Шиллера (К. Аксаков не только сам был поэтом, но и пере­водил произведения Гете, Шиллера, Гердера и др.), славянофил ив творчестве немецкого художника не обнаруживал устраиваю­щей его гармонии формы и содержания. У Шиллера, по его мне­нию, “преобладает мысль”, “пламенное стремление” в ущерб “со­размерной форме”.

В 1840—1850 гг. К. Аксаков, постепенно отходя от канонов немецкой философской эстетики, так же как и другие славяно­филы, прилагал немало усилий для философского осмысления развития современной русской литературы. Славянофильская эс­тетика (в ее развитии особая роль принадлежала наряду с К. С. Ак­саковым А. С. Хомякову), отрицая как концепцию “чистого исскусства” (искусства для искусства), так и “натурализм” в лите­ратуре (натуральную школу), признавала “народность” основным критерием оценки художественного творчества, необходимым условием ценности произведения. В искусстве, доказывал К. Ак­саков, “элемент народный есть часть самой задачи”, слово как материал поэзии “носит на себе выражение времени, места и . всего более — народа”, и поэтому является не только средством, но и “частью самого . творческого создания”.

Предметом литературы на обязательно “должно быть только народное”, но всякая литература “должна быть выражением жиз­ни народной в письме и слове”. Она не должна .быть “литературой публики”, литературой “правительственной, правительством соз­данной и его воспевающей”, “виновничьей всех четырнадцати ран­гов”, “отвлеченной”, т. е. далекой от основных проблем и проти­воречий современной жизни. К. Аксаков резко критически (и да­леко не всегда справедливо) оценивал состояние и достижения современной ему русской литературы. В статье “Взгляд на рус­скую литературу с Петра Первого” (оставшейся неопубликован­ной) он писал: “Литература о Петра может иметь для нас интерес только как борьба личного таланта с отвлеченностью и ложью сферы, с отвлеченностью и ложью положения и подлостью. Ни один талант не ушел от этой лжи положения; всякий носит на себе следы ее, иногда только сквозь нее пробиваясь”.