Реклама
Книги по философии
Фрэнсис Бэкон
Великое восстановление наук. Разделение наук
(страница 12)
Еще одно заблуждение, отличное от предыдущих, -- это преждевременное и самонадеянное превращение тех или иных учений в научные руководства и методы. Такая поспешность по большей части приносит очень мало пользы науке или оказывается совершенно бесполезной для нее. Действительно, ведь точно так же как юноши, когда их тело окончательно сформировалось, уже больше почти не растут, так и наука, пока она существует в афоризмах и наблюдениях, может расти и развиваться, но, как только она оказывается систематизированной и подчиненной определенному методу, она, вероятно, может принимать более изящный и ясный вид или же использоваться для практических нужд людей, но уже не может больше развиваться и расти.
Заблуждение, следующее за тем, которое мы только что отметили, состоит в том, что сразу же после распределения отдельных наук и искусств по их классам большинство отказывается от обобщающего познания всей природы и от первой философии, а это наносит величайший вред развитию науки. Вперед можно смотреть с башен или других возвышенных мест, и невозможно исследовать более отдаленные и скрытые области какой-нибудь науки, стоя на плоской почве той же самой науки и не поднявшись как бы на смотровую башню более высокой науки.
Следующее заблуждение вытекает из чрезмерного почтения и чуть ли не преклонения перед человеческим интеллектом, заставившего людей отойти от изучения природы и научного опыта и витать лишь в тумане собственных размышлений и фантазий. И Гераклит правильно упрекнул этих знакомых всем псевдомыслителей и (если можно так сказать) интеллектуалистов, которые, однако же, слывут обычно за возвышенных и божественных философов: "Люди ищут истину в своих микрокосмах, а не во Вселенной"[61]. Ведь они отвергают азбуку природы и не желают, как школьники, учиться на божественных творениях. А если бы они поступали иначе, то может быть смогли бы шаг за шагом, постепенно переходя от простых букв к слогам, подняться до свободного чтения книги сущего. Они же, напротив, непрерывными усилиями ума настойчиво стремятся вызвать своего гения, дабы он пророчествовал и изрекал оракулы, которым они с удовольствием позволяют себя обманывать.
Следующее заблуждение, близкое к предыдущему, состоит в том, что люди весьма часто пронизывают свои рассуждения и учения некоторыми собственными взглядами и концепциями -- теми, которыми они особенно увлечены, или связывают их с предметами, которыми они специально занимаются, и подчиняют все остальное этому своему увлечению, как бы окрашивая им все, хотя это всего лишь весьма обманчивый грим. Так, Платон примешал к своей философии теологию, Аристотель -- логику, вторая школа Платона (т. е. Прокл и др.) -- математику. Ведь именно эти науки они особенно лелеяли и любили, как своих детей-первенцев. Химики же, опираясь на небольшое число опытов у очага и плавильной печи, выкопали новую философию. И наш соотечественник Гильберт[62] извлек из изучения магнита новое философское учение, Цицерон, разбирая различные мнения о природе души и дойдя до мнения музыканта, который утверждал, что душа -- это гармония, остроумно заметил: "Этот не отступил от своего искусства"[63]. Об этом роде ошибок удачно и умно говорит Аристотель: "Тот, кто обозревает немногое, легко выносит суждение"[64].
Еще одно заблуждение -- это неспособность к сомнению и слепая поспешность, заставляющая принимать решение, не обдумав как подобает до конца свое суждение. Ведь два пути размышления ничем не отличаются от двух путей действия, о которых не раз упоминают древние: один, поначалу гладкий и легкий, в конце оказывается непроходимым, второй же, сначала трудный и неровный, если несколько пройти по нему вперед, становится ровным и удобным. Точно так же и в размышлениях: если кто-нибудь отправляется от установленных положений, он приходит под конец к сомнению, если же начинает с сомнений и терпеливо справляется с ними, через какое-то время приходит к правильному выводу.
Аналогичная ошибка проявляется в методе изложения науки, который по большей части является наставительным и поучающим, а не свободным и естественным, скорее требующим от слушателей веры, чем предоставляющим им возможность размышления и оценки. Я, пожалуй, согласен, что в популярных обобщающих книжках, предназначенных для обучения, можно сохранить этот стиль изложения, но в подлинных научных трактатах, по-моему, следует избегать обеих крайностей -- и крайности эпикурейца Веллея, ничего так не боявшегося, как показаться в чем-нибудь сомневающимся[65], и крайности Сократа и академиков, ставивших под сомнение все. Скорее нужно стремиться к ясности, излагая материал с большей или меньшей категоричностью, в зависимости от того, хорошо ли он обоснован и подкреплен доводами.
Другие ошибки заключаются в тех целях, которые люди ставят перед собой и на достижение которых они направляют все свои усилия и труды. Ведь в то время, как наиболее добросовестные корифеи науки, казалось, должны были бы прежде всего стремиться сделать какое-нибудь выдающееся открытие в науке, которой они занимаются, они, наоборот, считают достаточным оставаться только на вторых ролях, добиваясь славы тонкого истолкователя, сильного и энергичного оппонента или опытного популяризатора, т. е. тех ролей, которые, правда, могут увеличить кое-какие доходы и, так сказать, подати науки, но которые никогда не смогут увеличить основного достояния и владений ее.
Но наиболее серьезная из всех ошибок состоит в отклонении от конечной цели науки. Ведь одни люди стремятся к знанию в силу врожденного и беспредельного любопытства, другие -- ради удовольствия, третьи -- чтобы приобрести авторитет, четвертые -- чтобы одержать верх в состязании и споре, большинство -- ради материальной выгоды и лишь очень немногие -- для того, чтобы данный от Бога дар разума направить на пользу человеческому роду. Как будто наука -- это ложе, на котором взволнованный и беспокойный ум мог бы отдохнуть, или галерея, либо портик, внутри которых ум мог бы свободно прогуливаться, или башня, с высоты которой гордый и честолюбивый ум мог бы взирать на все вокруг, или крепость, либо бастион, предназначенные для сражений и битв, или доходная торговая лавка, а не богатое хранилище и сокровищница, созданные во славу творца всего сущего и в помощь человечеству. Ведь именно служение этой цели действительно украсило бы науку и подняло бы ее значение, если бы теория (contemplatio) и практика соединились более прочными узами, чем до сих пор. И это единение, конечно, должно было бы стать таким же, каким является союз двух верховных планет, когда Сатурн, покровитель спокойствия и созерцательного размышления, объединяется с Юпитером, покровителем общественного рвения и деятельности. Впрочем, когда я говорю о практике и деятельности, я никоим образом не имею в виду науку прикладную и стремящуюся к непосредственной выгоде. Ведь я прекрасно понимаю, насколько это задерживало бы развитие и прогресс науки и напоминало бы о золотом яблоке, брошенном перед Аталантой: она нагнулась, чтобы поднять его, и это помешало ее бегу:
И отклонилась с пути, и нагнулась за золотом жарким[66].
Я также не собираюсь делать то, что, как говорят, сделал Сократ: "Отозвать философию с неба, дабы обратилась она на земное"[67], т. е. оставить в стороне физику во имя торжества моральной философии и политики; ведь подобно тому как небо и земля объединяются вместе для того, чтобы охранять жизнь человека и помогать ему, такова же должна быть и цель обеих философий, которые должны, отбросив пустые спекуляции и все бессодержательное и бесплодное, сохранить лишь то, что прочно и плодотворно, чтобы тем самым наука была не гетерой, служащей для наслаждения, и не служанкой корысти, но супругой для рождения потомства, для радости и нравственного утешения.
Я, кажется, уже вскрыл и как бы рассек ударом скальпеля все те вредные нарывы (или по крайней мере главнейшие из них), которые не только препятствуют развитию наук, но и дают повод для их обвинения. Если, впрочем, я сделал это слишком болезненно, то следует помнить пословицу: "Честны раны, нанесенные любящим, коварны поцелуи недоброжелателя"[68]. Как бы там ни было, мне кажется, что я по крайней мере заслужил доверие в том, что я скажу сейчас в защиту науки, если непосредственно перед этим я так откровенно критиковал ее. Однако я не собираюсь писать панегирик наукам или петь гимн Музам, хотя, быть может, уже давно их святыни не прославлялись должным образом. Моя цель заключается в том, чтобы без прикрас и преувеличений показать истинный вес науки среди других вещей и, опираясь на свидетельства божественные и человеческие, выяснить ее подлинное значение и ценность.
Таким образом, прежде всего значение науки мы будем искать в архетипе или образце, т. е. в атрибутах и деяниях Бога, насколько, разумеется, они раскрываются человеку и могут быть предметом трезвого исследования, Однако здесь название науки оказывается неподходящим, ибо всякая наука есть приобретенное знание, но в Боге никакое познание не является приобретенным, а изначально присуще ему. Поэтому следует найти другое название, а именно мудрость, как и указывает Священное писание.
Дело обстоит так: мы обнаруживаем в деяниях творения двойную эманацию божественной силы, из которых одна является выражением могущества, другая -- мудрости. Первая проявляется в создании всей громады материи, вторая -- в красоте приданной ей формы. Установив это, следует отметить, что ничто в истории создания не мешает верить тому, что эта нерасчлененная масса неба и земли, материя, была создана в один миг; на устройство же ее и распределение по формам пошло шесть дней: столь отчетливо Бог выказал различие в проявлении могущества и мудрости. Кроме того, относительно создания материи не сообщается, что Бог при этом сказал: "Да будет небо и земля", подобно тому как это сказано о следующих его деяниях, но просто называется действие: "Бог создал небо и землю"[69]. Так что материя представляется как бы созданной руками, введение же формы требует использования закона и декрета.
