Реклама
Книги по философии
Фрэнсис Бэкон
Великое восстановление наук. Разделение наук
(страница 5)
Пятая часть применяется только временно, пока не будет завершено остальное, и как бы выплачивается по процентам, пока не окажется возможным получить весь капитал[11]. Ведь мы не в таком ослеплении устремляемся к нашей цели, чтобы пренебрегать тем полезным, что нам встречается по дороге. Поэтому пятую часть сочинения мы составляем из того, что мы или изобрели, или одобрили, или добавили, притом не на основании правил и предписаний истолкования, а на основании того же применения разума, каким обычно пользуются другие при исследовании и открытии. Ибо хотя благодаря нашему постоянному общению с природой мы ожидаем от наших размышлений большего, чем это позволяли бы нам силы ума, однако то, о чем мы говорим, сможет послужить как разбитая в дороге палатка, в которой ум, устремляясь к более верному, мог бы немного отдохнуть. Однако мы уже теперь подтверждаем, что отнюдь не собираемся держаться того, что найдено или доказано не на основании истинной формы истолкования. Пусть никого не устрашает эта задержка суждения в том учении, которое не утверждает просто, что ничего нельзя знать, а лишь что ничего нельзя узнать иначе как в определенном порядке и определенным методом, устанавливая, однако, при этом в целях облегчения практики известные степени достоверности на то время, пока ум задерживается на объяснении причин. Ведь даже и те школы философов, которые просто утверждали акаталепсию[12], были не хуже тех, которые позволяли себе свободу суждений; но они не доставили средств помощи чувству и разуму, как это сделали мы, а только отвергли веру и авторитет; а это нечто совсем иное и даже почти противоположное.
Наконец, шестая часть нашего сочинения (которой остальные служили и ради которой существуют) раскрывает и предлагает ту философию, которая выводится и создается из такого рода правильного, чистого и строгого исследования (каковое мы выше показали и наметили). Завершить эту последнюю часть и довести ее до конца -- дело, превышающее и наши силы, и наши надежды. Мы дадим ей лишь начало, заслуживающее (как мы надеемся) некоторого внимания, а завершение даст судьба человеческого рода, притом такое, какое, пожалуй, людям, при нынешнем положении вещей и умов, нелегко постигнуть и измерить умом. Ведь речь идет не только о созерцательном благе, но поистине о достоянии и счастье человеческом и о всяческом могуществе в практике. Ибо человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько охватил в порядке природы делом или размышлением; и свыше этого он не знает и не может. Никакие силы не могут разорвать или раздробить цепь причин; и природа побеждается только подчинением ей. Итак, два человеческих стремления -- к знанию и могуществу -- поистине совпадают в одном и том же; и неудача в практике более всего происходит от незнания причин.
Таково положение вещей, если кто, не отводя от вещей умственного взора, воспримет их образы такими, каковы они на деле. Да не допустит того Бог, чтобы мы выдали за образец мира грезу нашего воображения, но да подаст он в своей благости, чтобы в нашем Писании было откровение и истинное видение следов и отпечатков Творца на его творениях.
Ты, Отец, который изначала дал творению свет видимый и, в завершение твоих дел, вдохнул в облик человека свет разума, соблюди и направь этот труд, который порожден твоей благостью и взыскует твоей славы. Когда ты обратился, чтобы посмотреть на дело рук твоих, ты увидел, что все хорошо весьма, и опочил. Но человек, обратившись к делу рук своих, увидел, что все суета и томление духа, и опочить не мог. Поэтому если мы в поте лица потрудимся в твоих делах, то ты сделаешь нас причастными твоему видению и твоей субботе. Молим тебя укрепить в нас этот дух и руками нашими и других, кому ты уделишь от этого духа, ниспослать роду человеческому новые подаяния твоего милосердия.
В древнем законе говорилось, великий государь, и о добровольных дарах, и о ежедневных жертвоприношениях. Последние совершались согласно культовому ритуалу, первые порождались благочестивым рвением. Я считаю, что нечто подобное должны получать и государи от своих подданных и, очевидно, каждый должен не только исполнять свой долг перед государем, но и доставлять ему доказательства своей любви. Что касается исполнения долга, то здесь, надеюсь, я буду не из последних. Относительно же второго я долго не мог решить, что было бы здесь наилучшим, и наконец счел за лучшее избрать нечто такое, что относилось бы скорее к выдающимся качествам Вашей личности, чем к делам государства.
Очень часто думая, как я и должен, о Вашем Величестве, я прихожу в величайшее изумление, видя сколь совершенны в Вас (не говоря о других атрибутах Вашей добродетели и счастливой судьбы) те достоинства и способности, которые философы называют интеллектуальными: Ваш ум, способный охватить множество великих вопросов, твердость памяти, живость восприятия, глубина суждения, стройность и в то же время легкость речи. И конечно, всякий раз на ум приходит известное положение Платона о том, что "знание есть не что иное, как припоминание", и что "душа познает все естественным путем, возвращаясь к тому прирожденному свету, который затемняла пещера телесности"[1].Замечательный пример этого лучше других являет Ваше Величество: ум Ваш настолько быстр, что самый незначительный повод, малейшая искра чужой мысли могут зажечь его пламя. И подобно тому как Священное писание о мудрейшем из царей говорит, что "сердце его было подобно песку морскому"[2], масса коего огромна, а сами песчинки чрезвычайно малы, так и Вашему Величеству Бог дал поистине удивительный ум, способный и охватить все величайшие предметы, и не упустить в то же время мельчайшие детали, а менаду тем представляется чрезвычайно трудным, если не вообще невозможным, найти в природе такое средство, с помощью которого одинаково доступно было бы и великое, и малое. Что же касается Вашего красноречия, то как подходят к нему слова Корнелия Тацита, сказанные об Августе Цезаре: "Речь Августа была свободной, плавной и истинно достойной первого мужа"[3]. Действительно, если правильно взглянуть на вещи, то всякая слишком отработанная, слишком отделанная или же подражающая какому-то образцу речь, хотя порой она и может быть великолепной, все же всегда несет в себе что-то рабское и недостойное. Ваша же речь поистине царственна, она течет свободно из своего источника и тем не менее, подчиняясь естественному порядку природы, разделяется на ручьи; она всегда легка и блестяща, и, никому не подражая, она сама неподражаема.
И подобно тому как в Ваших делах, и государственных и личных, добродетель, по-видимому, соперничает с удачей, самые лучшие нравы -- со счастливым правлением, Ваши надежды, в свое время терпеливо и благочестиво сдерживаемые, -- со счастливым и радостным исполнением их, священная верность супружескому союзу -- с благословенным плодом супружества -- прекраснейшим наследником, благочестивое и в высшей степени достойное христианского государя стремление к миру -- с подобным же стремлением соседних властителей, счастливо и единодушно желающих того же самого, точно так же не меньший спор и соперничество возникают и среди самих дарований Вашего ума, если сопоставить то, что дано Вам в изобилии самой природой, с добытыми упорнейшим учением сокровищами громадной эрудиции и со знанием множества искусств. Поистине нелегко было бы найти за всю историю со времени рождения Христа хоть одного государя, которого можно было бы сравнить с Вашим Величеством по разнообразию и глубине познаний в области наук, как человеческих, так и божественных. Кто вспомнит всех королей и императоров, живших за это время, тот согласится со мной. Ведь кажется, что короли совершают нечто великое, даже если они из вторых рук знакомятся с кратким изложением научных достижений, или сами какое-то время весьма поверхностно занимаются наукой, или, наконец, любят и выдвигают образованных людей. Но чтобы король, родившийся королем, черпал знания из подлинных источников науки, мало того, сам был источником ее -- это почти что настоящее чудо. У Вашего же Величества есть еще и то достоинство, что в одной и той же сокровищнице Вашего ума вмещаются как священные тексты, так и светское знание, так что Вы, подобно трижды великому Гермесу, удостоены тройной славы -- могущества государя, просветленности священнослужителя и образованности философа. Таким образом, поскольку Вы намного превосходите остальных правителей славой Вашей учености и эта слава по праву принадлежит одному Вам, то справедливо, если она не только будет вызывать восхищение нынешнего поколения или благодаря свету истории окажется передана потомству, но и будет высечена на каком-то незыблемом сооружении, которое бы указывало на могущество великого государя и в то же время представляло образ государя, столь замечательно ученого.
Поэтому, возвращаясь к моему замыслу, я считаю, не может быть более достойного приношения, чем трактат, преследующий указанную цель. Содержание его будет состоять из двух частей[4]. В первой части (правда, менее весомой, но которой, однако, ни в коем случае не следует пренебрегать) речь будет идти о выдающейся роли знания и наук во всех областях жизни, а также о заслугах тех, кто с большой энергией и настойчивостью прилагает все силы для их развития. Вторая же часть (главная в сочинении) имеет целью рассмотреть то, что в этой области уже достигнуто к настоящему времени, а также и то, что еще, по нашему мнению, следует сделать. И хотя я не осмелился бы выделить какую-то науку и особо рекомендовать ее Вашему Величеству, однако я надеюсь, что мне удастся, представив на Ваше рассмотрение множество разнообразных предметов, заинтересовать Ваш царственный ум и побудить Вас по великодушию Вашему и мудрости уделить все лучшее из собственных сокровищ Вашей души на развитие и расширение пределов искусств и наук.
В самом преддверии первой части для того, чтобы расчистить путь и как бы пригласить к молчанию, дабы можно было лучше услышать свидетельства великого значения наук и дабы нам не мешал глухой ропот возражений, я решил с самого начала защитить науки от тех порицаний и пренебрежения, с которыми против них выступает невежество, проявляющееся в разных видах: то в зависти теологов, то в высокомерии политиков, то, наконец, в заблуждениях и ошибках самих ученых. Я слышу, как первые говорят, что знание относится к тем вещам, которые можно допускать только в небольших дозах и осторожно, что чрезмерное стремление к знанию явилось первородным грехом, который привел к падению человека, и что и теперь в нем остается нечто от змея искусителя, так как, продвигаясь вперед, оно ведет к высокомерию. Они говорят, что "знание делает нас надменными" и Соломон считает, что "нет конца сочинительству книг", а длительное чтение -- это "страдание плоти", и в другом месте: "В великой мудрости -- великая печаль", а "кто увеличивает знание, тот увеличивает и страдание"; что св. Павел предостерегал: "Да не дадим обмануть себя бесплодной философией"[5]; что, кроме всего прочего, по опыту известно, что главными еретиками были ученейшие люди, а наиболее просвещенные эпохи были склонны к атеизму, и, наконец, что размышление над вторичными причинами подрывает авторитет первопричины.
