Реклама
Книги по философии
Фрэнсис Бэкон
Великое восстановление наук. Разделение наук
(страница 6)
Поэтому для того, чтобы показать ложность этого положения и ошибочность тех оснований, на которых оно строится, достаточно посмотреть на то, что ясно каждому, -- защитники этого положения не понимают, что знание, которое привело к падению человека, не было тем чистым первозданным естественным знанием, благодаря свету которого человек дал имена животным, приведенным к нему в раю, каждому сообразно его природе, а тем высокомерным стремлением к познанию добра и зла, с помощью которого он хотел изгнать Бога и сам установить себе законы. И уж конечно, наука не обладает такой силой (как бы велика ни была сила ее), которая могла бы наполнить дух человеческий высокомерием, ибо ничто, кроме самого Бога и созерцания Бога, не может наполнить дух и расширить его. Поэтому Соломон, говоря о двух главных чувствах, воспринимающих мир (зрении и слухе) , заявляет: "Глаз не насыщается виденным, ухо -- слышанным"[6], ибо, если нет наполнения, содержащее больше содержимого. Так же определяет он и само знание, и человеческий разум (для которого чувства служат как бы разведчиками) в тех словах, которыми он заключает свой календарь и ежедневные наставления (ephemerides), указывая время для каждой вещи: "Бог создал все так, что каждая вещь является прекрасной в свое время, и этот самый мир он вложил также в сердце людей, однако человек не может раскрыть от начала и до конца содеянное Богом"[7]. Этими словами он довольно ясно дает понять, что Бог создал человеческий ум подобным зеркалу, способным отразить всю Вселенную, столь же жаждущим охватить этот мир, как глаз жаждет света, и не только желающим воспринять все разнообразие и чередование времен, но и стремящимся к всестороннему рассмотрению и исследованию неизменных и нерушимых законов и установлений природы. И хотя, по-видимому, он дает понять, что этот высший порядок природы (который он называет "деяние, творимое Богом от начала и до конца") не может быть познан человеком, это отнюдь не умаляет способностей человеческого познания, но скорее должно быть отнесено за счет тех препятствий, которые встречаются на пути науки, таких, как краткость человеческой жизни, противоречия и споры научных школ, неверный и ненадежный способ обучения и множество других трудностей, вытекающих из свойств человеческой природы и подстерегающих человеческий род. Ведь в другом месте он достаточно ясно доказывает, что ни одна часть Вселенной не является недоступной для человеческого познания, говоря, что "дух человека подобен божественному светочу", с помощью которого он исследует сокровенные тайны природы. Поэтому если столь велики человеческие возможности (captus), то совершенно очевидно, что количественная сторона знания, как бы велика она ни была, не грозит нам никакой опасностью заносчивости или высокомерия. Такая опасность подстерегает нас только со стороны качественной, ибо как бы мало и незначительно ни было само знание, но если оно существует без своего противоядия, то содержит в себе нечто опасное и зловредное, в изобилии несущее в себе признаки высокомерия. Таким противоядием или "благовонием", примесь которого сдерживает неумеренные претензии знания и делает его в высшей степени полезным, является благочестие (charitas), на что указывает и апостол, продолжая уже приведенные выше слова: "Знание делает надменным, благочестие же созидает". Созвучны с этим и другие его слова: "Если бы я говорил на всех языках, ангельских и людских, а благочестием не обладал, то я был бы подобен звонкой меди или звенящему кимвалу"[8]. Дело не в том, что говорить на языках ангелов и людей -- вещь сама по себе незначительная, а в том, что если такое знание лишено благочестия и не направлено на достижение общего всему человечеству блага, то оно скорее породит пустое тщеславие, чем принесет серьезный, полезный плод. Что же касается мнения Соломона относительно вреда сочинения и чтения книг и тех душевных мучений, которые приносит знание, а также предостережения апостола Павла "не дать себя обольстить пустой философией", то, если правильно истолковать эти места, они великолепно смогут показать истинные пределы, поставленные человеческому знанию, которые, однако, дают ему полную возможность без всякого ограничения охватить целиком всю природу. Таких пределов существует три. Во-первых, мы не должны видеть счастье только в науке и забывать о том, что мы смертны. Во-вторых, мы должны использовать наше знание так, чтобы оно рождало не беспокойство, а спокойствие души. В-третьих, не нужно считать, что мы можем с помощью созерцания и размышления над природой проникнуть в божественные тайны. Относительно первого ограничения прекрасно сказано у Соломона в другом месте той же книги. Он говорит: "Я достаточно хорошо понимаю, что мудрость настолько же отлична от глупости, насколько свет отличен от тьмы. У мудрого есть глаза, глупец же блуждает во тьме, но я знаю и то, что смерть неизбежна и для того, и для другого"[9]. Что касается второго ограничения, то хорошо известно, что никакое душевное беспокойство или волнение не возникает из самого знания, а является лишь результатом привходящих обстоятельств. Ведь всякое знание и удивление (которое является зерном знания) сами по себе доставляют удовольствие. Когда же из них делаются выводы, которые, если их неправильно применить к нашей практике, рождают либо бессильный страх, либо безудержную страсть, тогда и возникает то страдание и смятение духа, о котором мы здесь говорим, и тогда знание уже не является больше "сухим светом" (по выражению знаменитого Гераклита Темного, который говорит: "Сухой свет -- лучшая душа")[10], но становится "влажным светом", истощенным "влагой аффектов". Третье ограничение требует несколько более тщательного рассмотрения, и его не следует касаться наспех. Ведь если кто-нибудь надеется получить в результате созерцания чувственных, материальных вещей достаточно света для того, чтобы с его помощью проникнуть в божественную природу и волю, то, конечно же, такой человек "окажется в плену у пустой философии". Дело в том, что созерцание творений дает знание, поскольку оно касается самих этих творений, но по отношению к Богу оно может порождать лишь восхищение, которое подобно незаконченному знанию. По этому поводу прекрасно сказал один платоник: "Человеческие чувства подобны солнцу, которое хотя и освещает земной шар, однако скрывает от нас небесный свод и звезды"[1][1], т. е. чувства раскрывают нам природные явления, божественные же скрывают. Отсюда порой случается так, что некоторые из ученых впадают в ересь, пытаясь на крыльях, скрепленных воском чувственных восприятий, взлететь к божественной мудрости. Тем же, кто заявляет, что излишнее знание склоняет разум к атеизму, незнание же вторичных причин способствует рождению благоговения перед первопричиной, я бы с удовольствием задал знаменитый вопрос Иова: "Следует ли лгать во имя Бога и подобает ли обманывать ради него, чтобы угодить ему?"[1][2] Ведь совершенно ясно, что Бог всегда все совершает в природе только через вторичные причины, а если бы кто-нибудь был склонен думать иначе, то это было бы чистейшей клеветой на милость божью и означало бы приносить источнику истины оскверненную ложью жертву. Более того, совершенно определенно доказано и подтверждено опытом, что легкие глотки философии толкают порой к атеизму, более же глубокие возвращают к религии. Ибо на пороге философии, когда человеческому разуму являются лишь вторичные причины как наиболее доступные чувственному восприятию, а сам разум погружается в их изучение и останавливается на них, может незаметно подкрасться забвение первопричины, если же кто-нибудь пойдет дальше и будет наблюдать зависимость причин, их последовательность и связь между собой, а также деяния Провидения, тот легко поймет, что, говоря словами поэтов -- творцов мифов, самое первое кольцо в цепи природы приковано к трону самого Юпитера[1][3]. Короче говоря, пусть никто, стремясь к славе неверно понятых здравомыслия и умеренности, не считает, что можно весьма преуспеть в книгах как божественного, так и светского содержания с помощью теологии либо философии; напротив, пусть люди дерзают и смело стремятся в бесконечную даль и достигают успеха в той и другой областях, лишь бы это знание порождало благочестие, а не высокомерие, служило для пользы, а не для хвастовства; и еще: пусть неразумно не смешивают и не путают они два различных учения -- теологию и философию и их источники (latices).
Обратимся теперь к тем возражениям, которые выдвигают против науки политические деятели. Они сводятся к следующему: "Искусства изнеживают людей, делают их неспособными к военному делу и безразличными к воинской славе", они также оказывают вредное влияние и в области политики: одни в результате чтения различных книг становятся слишком любопытными, другие, пытаясь следовать строгим правилам, -- слишком упрямыми, третьи, стремясь подражать великим примерам, -- слишком надменными, четвертые -- слишком экстравагантными в силу необычности или недостижимости избираемых примеров. И вообще науки вредны уже по одному тому, что отвлекают людей от политических и общественных дел, вселяя в них жажду покоя и уединения; кроме того, в делах государственных науки и искусства приводят к ослаблению порядка, гражданской дисциплины; ведь каждый скорее склонен к спорам и рассуждениям, чем к повиновению. Поэтому Катон Цензор[14], один из мудрейших людей, когда римская молодежь отовсюду стекалась к приехавшему в Рим в качестве посла философу Карнеаду, увлеченная сладостью и величием его красноречия, предложил на заседании сената сразу же выслать Карнеада из города, как только тот выполнит свое поручение, дабы он не испортил, не совратил граждан и не побудил их изменить обычаям и нравам отцов. Это же самое заставило Вергилия (всегда ставившего славу родины выше своих симпатий) отделить политические искусства от художественных, предоставив первые римлянам и оставив вторые грекам, о чем он говорит в своих знаменитых стихах:
