Реклама
Книги по философии
Алексей Лосев
Из бесед и воспоминаний
В те времена Бергсон гремел на весь свет. Мог ли я в те времена не изучать Бергсона? Я никогда не был бергсонианцем и Бергсона во многом критиковал. Но его книга ?Творческая эво- люция? произвела на меня впечатление на всю жизнь. По- моему, это даже и не философия, а какая-то напряженная дра- матургия, изображавшая трагическую борьбу жизни за свое су- ществование в окружении мертвой, неподвижной и безжизнен- ной материи. С тех пор жизнь навсегда осталась для меня дра- матургически-трагической проблемой. Также и неокантианцы, тоже гремевшие тогда на весь мир, никак не могли пройти мимо моего внимания. И опять-таки я никогда не сочувствовал логи- ческому монизму неокантианцев и всегда с ними боролся. Но то, что логическое мышление непрерывно, континуально и творче- ски движется, с таким воззрением с тех пор я уже не расставал- ся. Коген прямо разрабатывал свою теорию непрерывно по- движного мышления при помощи математического учения о бес- конечно малых. Ведь бесконечно малое в математике не есть какая-то устойчивая величина, но то, что ?может стать? меньше любой заданной величины, никогда не превращаясь в нуль. Дру- гими словами, учение о бесконечно малых было учением о не- прерывном и сплошном развитии логической мысли. И опять- таки, воюя целую жизнь с неокантианским логицизмом, я навсег- да усвоил идею творчески-мыслительного континуума, функцио- нирующего наряду с единораздельными структурами. Я не буду специально говорить о Гуссерле, у которого я на- учился понимать эйдос как прямую и непосредственную, но ло- гически структурно обоснованную данность. В те времена это тоже было для меня целым откровением. Но еще большим от- кровением было изучение неоплатоника Плотина и раннего Шеллинга. Были месяцы, когда я не расставался с ?Философией искусства? и с ?Системой трансцендентального идеализма? Шеллинга, всасывая буквально каждую страницу из этих сочине- ний и услаждаясь их системой. Напомню, что эти сочинения Шеллинга в те времена еще не были переведены на русский язык, так что услаждение мое возникало при чтении немецкого текста Шеллинга. До знаменитых томов ?Философии мифоло- гии? и ?Философии откровения? руки у меня тогда не доходили. Было два гениальных человека, которые тоже стали для меня целым откровением и тоже на всю жизнь. Во-первых, До- стоевский. Говорить об этом можно было бы бесконечно долго, но я сейчас выдвину только одну идею, в те времена для меня новую и тоже потрясающую. Это идея мелкого, слабого и ни- чтожного человека, познавшего окружающую его космическую бездну и оказавшегося не в состоянии справиться со своим ничтожеством, а иной раз даже способного упиваться им. К это- му можно относиться по-всякому. Но сейчас я говорю только о том, как это переживалось мною в то достопамятное десятиле- тие. Другое великое имя ? это Рихард Вагнер. В 1913 году, в де- кабре, Большой театр поставил две первые пьесы из его ?Кольца Нибелунга?, а в январе 1914 года ? две другие пьесы из той же тетралогии. Насколько я себе представляю, именно Ва- гнер (и, может быть, еще русский композитор Скрябин) форму- лировал для меня то мое глубочайшее настроение, которое сво- дилось к чувству надвигающейся мировой катастрофы, к страст- ному переживанию конца культуры и чего-то действительно вро- де мирового пожара. О таком понимании Вагнера, между про- чим, появилось целое мое исследование в ?Вопросах эстетики? (1968, Е 8).
В первом ряду слева между вторым и третьим гимна- зистами, чуть в глубине стоит Алексей Лосев. Фото 1909 года
Было три обстоятельства, которые обусловили собою и сделали понятными мои позднейшие марксистские методы. Во- первых, еще в ранней юности я страстно предавался диалекти- ке. Гегель, Шеллинг и неоплатоники были глубочайшими диалек- тиками, хотя, конечно, чисто идеалистическими. Во-вторых, я всегда с полным отвращением относился ко всякому формали- стическому изолированию отдельных гуманитарных дисциплин. И античность, и средневековье, и новые времена всегда пере- живались мною как целостные культуры со всеми внутренними и со всеми внешними сторонами. И в-третьих, как я сказал, еще с 1913 года я был поглощен идеей обреченности культуры буржу- азного Запада. Ведь у Вагнера вся мировая трагедия в том и за- ключается, что нашлись такие дерзкие герои, которые выкрали золото, вечно покоившееся на дне Рейна. Вагнер изображает, как это золото переходит из рук в руки, вызывая везде несчастья и смерть. Даже боги гоняются за этим золотом. И в результате верховный бог Вотан, познавший трагедию погони за золотом, сжигает на небе дворец богов, построенный за счет этого золота. Этот дворец погибает в огне, а с ним и все боги, и сам Вотан. Глубоко и страстно переживая эти три идеи, я начиная с 30-го года совершенно легко и свободно стал применять марксистские методы, конечно, со своим собственным и специфическим их пониманием. Большую роль в моем обращении к марксизму сыграла пу- бликация русского перевода ?Диалектики природы? Ф. Энгельса в 1925 году и выход в свет отдельным изданием ?Философских тетрадей? В. И. Ленина в 1934 году. В 10-е годы я участвовал в работе двух научных обществ. Это психологическое общество при Московском университете, руководителями которого были Л. М. Лопатин и Г. И. Челпанов. И кроме того, я посещал религиозно-философское обще- ство имени Вл. Соловьева, которое собиралось в доме извест- ной меценатки М. К. Морозовой на Смоленском бульваре. Это была богатая и очень красивая женщина, покровительница, кстати сказать, таланта Скрябина, которая содержала издатель- ство ?Путь?, но не по коммерческим соображениям, а потому, что была бескорыстно предана делу культуры. И между прочим, первый доклад, который я там прослушал,? это доклад Вяч. Иванова ?О границах искусства?. Этот доклад был потом напе- чатан в журнале ?Труды и дни?. На одном из заседаний я читал доклад о сравнительной характеристике диалогов Платона ?Парменид? и ?Тимей?. По докладу выступали несколько лиц, в том числе председатель общества Г. А. Рачинский и П. А. Флоренский. Там собирался тогдашний цвет философско-литературного общества, там все были, не только столичные философы. Из Киева, например, при- езжал Шестов? Я какой-то его доклад слушал в психологи- ческом обществе. По-моему, назывался ?Memento mori?. Инте- ресно, глубоко, но не академично? У него тип литераторский, а не академический. А я все-таки как-никак прошел академическую школу и не мог быть настолько символистом и декадентом, что- бы отвергнуть академическую формалистику, никак не мог.
Мой идеал ученого? Ну так трудно сказать, но я думаю, что к идеалу приближается Зелинский Фаддей Францевич, в Петер- бурге, который, во-первых, был в душе поэт-символист, а во- вторых, крупнейший, европейского масштаба, исследователь ан- тичности. Сейчас я думаю, что он часто увлекался и преподно- сил ее односторонне, но все-таки он ее давал в очень живой ху- дожественной форме, очень оживленной форме? Так что его статьи в трех томах, которые называются ?Из жизни идей?, чи- таются и сейчас с удовольствием и пользой. По-моему, вот это вот совмещение классика, филолога-классика, поэта и критика замечательно. Ну, так же был настроен Ин. Анненский.
Своим учителем считаю Вяч. Иванова? Меня к нему при- вел поэт и переводчик В. О. Нилендер. Вяч. Иванов читал мою дипломную работу ?Мировоззрение Эсхила?, читал, сделал мно- го замечаний. В общем, отношение его было положительное, но сделал много таких замечаний, которые мне пришлось учесть? Очень внимательно отнесся? Он защитил диссертацию на ла- тинском языке в Германии, он настоящий филолог-классик. Москвичи его, конечно, не признавали. Потому что он символист, он декадент и все такое? Они не признавали, но его признавали и в Германии, и в Риме, где он преподавал в университете. А Москва его не признавала! Ну, Иванов не всем по зубам. Это слишком большая величина, чтобы быть популярной. По-моему, он никогда популярен не будет. У него каждая строка, каждое стихотворение несли глубоко символический смысл?
