Реклама
Книги по философии
Алексей Лосев
Из бесед и воспоминаний
(страница 4)
Для того чтобы делать, не надо никакой предварительной философии. Тем не менее только философия и обнаруживает ту истину, что дело делать ? это значит дышать общечеловеческой свободой, этой вечной общечеловеческой проблемой для ее свободных решений. Но я бы сказал, это значит просто быть приличным человеком. Без теории, а так, путем вдыхания возду- ха, инстинктивно.
Философия есть учение об отношении ?я? и ?не-я?, или как то же отношение между идеальным и реальным, между мышле- нием и бытием. Чтобы знать, каково отношение между величи- нами, необходимо точно знать, 1) что такое каждая из этих вели- чин, взятая в отдельности, 2) что нового дает отношение между величинами в сравнении с этими величинами, взятыми в отдель- ности, и 3) каковы типы этого отношения и каково их становление (борьба или согласие).
Небывалое явление из области античной философии. Ока- зывается, греческий термин ?логос? совершенно в одинаковой степени относится как к мышлению, так и к языку. С одной сто- роны ? это ?мысль? и все связанные с ней категории мысли (понятие, суждение, умозаключение, доказательство, наука и во- обще любая мыслительная категория) . С другой же стороны ? ?логос? ? это ?слово? и все связанные со словом категории (язык, речь, разговор и все грамматические категории). В Европе нет другого такого языка, в котором мысль и ее словесное выра- жение обозначались бы совершенно одинаково. Конечно, греки очень любили чистую мысль, еще дословную или бессловесную, но она была для них только предварительной и необходимой аб- стракцией для того, чтобы с привлечением и всех других сюда относящихся абстракций в конце концов получить логос или не- что цельное. Древние греки прославились также и своей беско- нечной любовью к слову, к разговорам, ко всякого рода спорам, доходившим до бесконечных прений и даже болтливости. Но эта любовь к словам была только одной частной областью их об- щего мировоззрения, для общего же мировоззрения мысль и слово были одно и то же. Но тут уже ясно, что такая словесная мысль всегда была образной, картинной, как бы смысловым из- ваянием обозначаемых мыслью вещей, а соответствующим об- разом понимаемое слово всегда необходимо оказывалось мыс- лительно насыщенным и как бы словесным сгустком мысли. Тут- то и коренится тот стихийный греческий материализм, о котором мы часто говорим, но который редко представляем себе в под- линно греческом и, я бы сказал, в художественно изваянном ви- де. Историки философии очень часто грешат большой поспеш- ностью в получении общего вывода. Возьмите греческий фило- софский термин ?докса?. Обычно этот термин переводится у нас ничего не говорящим словом ?мнение?. В учебниках пишут, что это есть та область человеческих представлений, которая весь- ма неопределенна и текуча в сравнении с чистым мышлением, но она уже есть некоторого рода обобщение в сравнении с неоп- ределенной текучестью чувственных данных. Мне не раз прихо- дилось сталкиваться с необходимостью устанавливать точное значение этого термина. И вот даже на текстах одного Платона (о других философах я уже и не говорю) я убедился, что ре- шающим принципом в данном случае является только кон- текст. В одних случаях ?докса? трактуется настолько близко к чистому мышлению, что делается от него почти неотличимым. А в других случаях этот термин настолько близок к области самого элементарного чувственного ощущения, что вполне разделяет текучесть этого последнего, его неопределенность и невозмож- ность выразить с его помощью какое-либо логически ясное суж- дение. Как прикажете понимать такую ?доксу? и как переводить этот термин на русский и другие современные нам языки? Но ?докса? здесь только пример, и дело здесь для меня вовсе не в ?доксе?. А вот что контекст для каждого термина есть решитель- но все, на этом я буду настаивать. Правда, это будет значить лишь то, что люди, не знающие древнегреческого языка, не имеют никакого права заниматься древнегреческой философи- ей. Но это уже не мое дело, а дело тех, кто знает или не знает греческий язык. Далее, решительно невозможно, бесцельно и бессмыслен- но заниматься историко-терминологическим исследованием для тех, кто тут же не ставит еще и другую проблему, а именно ? проблему соотношения данного термина с основной философ- ской моделью данного мыслителя. Эти философские модели слишком часто трактуются у нас некритически, на основании хо- довых ярлыков и непроверенных предрассудков. Вот один пора- зительный пример. Что Платон ? идеалист, это верно, и об этом знают все. Но кто знает то ? уже филологическое обстоятель- ство, ? что сам термин ?идея? у Платона встречается очень ред- ко и для него совсем не характерен, что под ?идеями? он почти всегда понимает не что-нибудь трансцендентное, потустороннее, запредельное, а нечто такое, что к этому не имеет никакого от- ношения. Это у него и фигура человеческого тела, и внутреннее состояние человеческой психики, и категория натурфилософии, и просто формально-логическая общность. Самое оригинальное свойство платоновского текста заключается в том, что термин ?идея? Платон понимает просто как метод осмысления вещи, или, точнее, метод смыслового конструирования вещи. Где же тут потусторонность? Правда, свои ?идеи? Платон иной раз от- носит к мифологической действительности. Но тогда это ведь уже означает, что Платон вышел за пределы философского определения термина. Правда, таких текстов у него чрезвычайно мало, а подавляющее-то множество текстов об этом ничего не говорит. Вот теперь и судите сами, как же нам понимать осново- положника мирового идеализма, у которого философский термин ?идея? почти отсутствует. Можно ли изучать терминологию философа без учета всей его философской системы, как порождающей необходимость того или иного понимания данного термина? Философская модель у Платона отличается такой необы- чайной напряженностью, даже драматизмом, что его ?идеи? об- ладают и трагическим и комическим характером и даже танце- вальной структурой, что исследование ?идей? есть охота за зве- рем, что их социально-историческая значимость отражает в себе кризисную социально-политическую обстановку идущего к паде- нию классического полиса. Другими словами, философская си- стема любого мыслителя прошлых времен должна рассматри- ваться нами не только систематически-понятийно, но и стилисти- чески-художественно, если не прямо мифологически, а также ис- ходя из социально-политических предпосылок. Вот тогда-то и будет чему поучиться у философов прошлых времен. Вот тогда- то и нам самим захочется тоже создавать определенный стиль нашей собственной философии, а не только ее понятийную си- стематику. Другими словами, для нашего собственного фило- софского развития необходимо изучать точную терминологию главнейших философских систем прошлого, находить в этой разнообразной и противоречивой терминологии то единство, ко- торое возникает как результат уже единой их неделимой фило- софской системы, как определенного рода модели и, наконец, изучать эту философско-систематическую модель как отражение еще более высокой и общей модели, а именно ? модели соци- ально-политического, культурно-исторического и, следователь- но, вообще народного развития. Только тогда мы сумеем осо- знать свою собственную потребность в ее отличии от прежних времен и только тогда сумеем дать этой нашей философской по- требности необходимое для нее логическое оформление. А ина- че мы окажемся в изолированном положении, нам не с чем будет себя сравнивать, и у нас не будет никаких моделей необходимых для нас философских оформлений.
Об одном моем постоянном методическом правиле. Пока я ме сумел выразить сложнейшую философскую систему в одной фразе, до тех пор я считаю свое изучение данной системы недо- статочным. Приведу два-три примера. Всю досократовскую фи- лософию я понимаю так: нет ничего, кроме материальных сти- хий, и, следовательно, нет ничего такого, что могло бы ими дви- гать; следовательно, они движутся сами собой, то есть являются живыми. Всего многотрудного и бесконечно разнообразного Пла- тона я выражаю в одной фразе: вода замерзает и кипит, а идея воды не замерзает и не кипит, то есть вообще не является веще- ственной. Всего Аристотеля я свожу к следующему принципу: идея вещи отлична от самой вещи, но она есть динамически- энергийная и притом ставшая в результате ее определенного творческого становления чтойность. Ведь идея вещи у Аристоте- ля есть то, что отвечает на наш вопрос: что это такое? А так как это ?что? он сопровождает грамматическим артиклем, то есть его субстантивирует, то это значит, что здесь речь идет именно о чтойности. Поскольку же эта чтойность известное время разви- валась и в результате своего развития остановилась, чтобы можно было сформулировать ее смысл, то это и значит, что основное учение Аристотеля есть учение о ставшей чтойности. Это методическое правило необходимо применять не только к философским системам, взятым в целом, но и к отдельным мо- ментам, так как иначе историко-философский предмет окажется слишком сложным и недоступным для наших теоретических вы- водов. Да и вообще к ясности, выраженной в одной фразе, должны стремиться изучающие историю философии на каждой, самой малой ступени этой науки. Как переживается ясность трудной философской теории в нагляднейшей и конкретнейшей форме? Как известно, ?Парменид? Платона относится к числу самых сложных текстов во всей мировой философской литературе. Здесь дается диа- лектика ?одного? и ?иного? с точки зрения восьми логических позиций. Однажды две аспирантки Московского университета, долго изучавшие этот сложный текст ?Парменида? и в конце концов овладевшие им, захотели протанцевать всю эту диалек- тику, причем одна аспирантка изображала ?одно?, а другая ? ?иное?. И все эти восемь логических позиций ?Парменида? в условиях ясного понимания их действительно являются сюжетом для самого настоящего танца. Вот как я понимаю историко-философскую ясность, и вот как я делаю для себя из этого теоретические и практические выводы.
