Реклама
Книги по философии
Сатпрем
Мать или Новый Вид. Том 2
(страница 25)
Что является завтрашним миром.
Я следовал за Матерью шаг за шагом, не понимая ничего, или, скорее, с тысячью последовательных объяснений, и вряд ли я достиг большего се- годня, на странице ***, чем восемнадцать лет назад, когда Мать в первый раз начала со мной. Так что давайте скажем прямо: я не веду мастерски читателя в том направлении, которое я знаю заранее, но тщательно обере- гаю его до конца. Я не знаю, что это за направление! Я веду читателя в "никуда"! -- но, возможно, просто сам факт, что мы идем туда, сделает его "чем-то". Это все. Я слепо вхожу во всю эту массу, держась за руку Матери по другую сторону вуали и молясь, что она ведет меня в правильном направлении -- я не знаю направления. Это путешествие в неизведанное. Я пишу каждое предложение, не зная следующего. Невозможно вообразить, что это означает.
Эта история началась в 1957 году. Я находился в Ашраме уже в тече- ние трех лет, каждый день борясь с собой, чтобы не убежать. Я хотел вер- нуться в джунгли, в единственное место в мире, где, казалось, я мог ды- шать, со всеми его пальмами, тапирами и красными ревунами, и змеями, мо- рем змей, но вы совершенно привыкаете к ним; спустя некоторое время вы чувствуете их даже не видя, и все движется в одном и том же ритме, вы переступаете через змей, вы чувствуете все и течете со всем, вещи стано- вятся частью вашего тела, жизнь течет в ваших венах, деревья говорят с вами, ваши ноги идут сами по себе, как если бы они знали, куда идти -- много раз я терял в джунглях свой компас, и всякий раз мои ноги знали лучше компаса правильное направление в том зеленом сплетении. Так что я очень хотел вернуться в джунгли, как бы на поиски золота, но игуаны сами по себе стоили их золота, и золото заключалось, главным образом, в его поисках. Но я был очень упрямым, я видел Шри Ауробиндо в 1946 или 47-ом году, и это открыло во мне некую дырочку, произвело некое непредсказуе- мое прояснение в моих джунглях отрицаний, и Шри Ауробиндо следовал за мной по пятам, улыбаясь (казалось, что он всегда улыбается, особенно его левый глаз), пока я бежал через леса и метался как молодой антропоид на заре появления человечества. Меня смутно тянуло назад, в Индию, чтобы "просто увидеть". Хорошо, сказал я себе, пойду и попытаюсь пару лет, чтобы "увидеть", а вдруг этот мир окажется совсем не похожим на осталь- ные, и, самое главное, не похож на мой "цивилизованный" мир.
В первый же вечер по прибытию в Пондишери я захотел убежать немед- ленно, первым же поездом. Но я упрям, это моя слабость: я сказал "два года"... Я потратил больше десяти лет, пытаясь не вернуться в свои джунгли. Мать имела для меня в запасе еще одни джунгли.
И я ничего не мог поделать, я был захвачен вопреки самому себе и очень сердит на самого себя за эту захваченность. Мать много смеялась -- не я. Она мирилась со всем, что исходило от меня, я держался в течение десяти лет. Такова уж мистерия человеческих образцов вокруг нее, а я был одним из них... невольно -- и если я упоминаю о том, каким образчиком я был, то это просто для того, чтобы дать некое представление о собрании отрицаний, окружавших Мать. Каждый являл собой особенное отрицание. Осо- бенную форму смерти, в действительности. Как-то я нашел превосходный трюк, чтобы убежать, поскольку я не мог физически выбраться из того мес- та: трюк "освобождения". Я открыл некий способ выбираться через верх своей оболочки, нашел маленькое отверстие, через которое проскальзываешь на простор... о, такой необъятный, ясный и ритмический, почти музыкаль- ный, без каких-либо движений, проблем или вопросов: это есть, это чудес- ным образом есть. Ты купаешься там как в вечности... Пока однажды я не сказал Матери: "Там действительно можно оставаться некую вечность..." -- Не некую вечность: всю вечность, -- перебила она меня, -- "...без того, чтобы что-нибудь изменилось." Другими словами, я был пойман. Никто не мог никогда вызволить меня оттуда, даже Мать, даже "Бог": это пропитано светом и красотой. Возможно, это был даже Бог, кто знает! Но внезапно я оказался в своей вечности как в горшке с медом, я прилип -- но я не хо- тел вязнуть, даже в вечности. Это было начало моего падения... Мать жда- ла меня на дне.
Но с того дня я понял, я полностью понял, и я полностью полюбил Мать. Я начал входить в новый мир. И до последнего дня Матери я жил в полной вере, которая была совершенно очевидна, и я обратил все свое от- рицание мира в отрицание смерти. Потому что на самом деле я отвергал не мир, я могу видеть это сейчас, я отрицал сам запах смерти в мире, это был мир смерти. Возможно, я единственный из людей или один из двух лю- дей, которые никогда не верили в физическую смерть Матери. И я все еще не верю. Потому что я видел, касался, чувствовал -- только я не знаю, как поведать о том, что я видел. Карта еще не начерчена. Мы будем чер- тить карту вместе. Возможно, в конце этого мы увидим Мать. Мы не верим в смерть; смерть -- это ложь мира.
Мы развеем миф смерти.
Мы сделаем видимым то, что истинно.
Для тех, кто хочет этого.
Рождение "Адженды"
Я хотел видеть, это было первым моим стремлением, когда я прибыл в Ашрам: по мне, йога была прежде всего неким обучением зрения, которое происходит во время медитации с закрытыми глазами. Я был убежден, что было нечто, что стоило увидеть. Что? На самом деле я не знал. Действи- тельно, я вовсе ничего не знал, я был "добрым малым" с Запада в состоя- нии бунта, и любой способ изменить мир априори казался мне превосходным: Европа просто душила меня. Но я подразумевал материальное изменение ми- ра. Дух был интересен для меня на уровне двух моих ступней. И таким я и был, получая свое первое и довольно разбивающее обращение из рук Матери: в действительности, я годами оставался потрясенным им. Дважды в неделю она вызывала меня к себе под тем или иным предлогом работы и рассказыва- ла мне. Это началось в 1957. Я принимал свою работу как часть жизненных "обязанностей", но я вовсе не искал или даже хотел привилегии персональ- но встречаться с Матерью. По мне йога делалась в своей комнате, в одино- честве, а также во время гуляния по улицам в состоянии некоторой жажды. Мать исподтишка смеялась, слушая меня самым серьезным образом, и попутно припоминала тысячу и один случай из ее жизни, из Тлемчена, из ее опы- тов... что постепенно, почти незаметно разрушало весь мой способ видения мира. Это были ее опыты, тут нечего сказать, это не теория -- с Матерью никогда не было какой-либо теории. А когда она говорила... о, эта чудес- ная смесь грома и мягкости и смеха, всегда смеха, едва скрываемого подд- разнивания, и затем те внезапные вспышки света, которые раскрывали перед тобой грандиозные панорамы: ты оставался погруженным там и начинал вмес- те с ней видеть вещи. Ты видел, когда она говорила, это как если бы де- лалась осязаемой сила истины, как если бы приходило живое слово, вибра- ция, которая заставляла видеть; и всегда, в самые неожиданные моменты, когда она просто смеялась или говорила о некоторых "пустяках", внезапно расширялись ее безмерные алмазные глаза, и ты вступал в нечто иное, это было там конкретно. Это было вне обсуждений: вы же не обсуждаете фонтан. Я выходил оттуда, тряся головой: о, эта Мать!... Я чрезвычайно боялся быть чем-то пойманным, я не хотел быть пойманным, чем бы там ни было -- кроме как самим собою, конечно же. Каждый является своей собственной на- илучшей ловушкой. И я не очень хорошо понимал, зачем она рассказывала мне все это -- так много потерянных сокровищ, никогда не записанных, я не имел ни малейшего представления о том, что это было начало истории нового мира (*) (* В действительности, поначалу она даже не хотела, что- бы записывали ее слова; потребовалась индейская хитрость и соучастие Па- витры, чтобы внести магнитофон: Если мы доберемся до конца, тогда не нужно ничего записывать, - сказала она, - все и так будет самоочевидно; а если мы не дойдем до конца, тогда нет надобности тратить ленты и до- бавлять еще одну историю о неудавшейся попытке. Так вот.) Это было "ин- тересно", как бы там ни было! И так я ходил туда неделю за неделей, не совсем понимая, до какой степени она раскачивала меня своими тысячами историй, которые казались пустяками: было так, как если бы она медленно формировала во мне другой способ хождения по земле. Мне потребовались все эти годы, чтобы понять, сколь упрямо, болезненно, неослабно мы, че- ловеческие существа, зажаты в тюрьме определенного атавизма. Это тюрьма из стекла, но более прочного, чем бетон, и через нее проходит только один тип лучей -- а мы воображаем, что обладаем всем мировым спектром! Мы видим все через маленький, определенным образом окрашенный луч или, если предпочтем, через бесцветный. Она разрушала мои стены... мягко, по- тому что любила меня (я не знал почему, также). Она могла разрушить все, за исключением моей маленькой бесконечности наверху; это было неприкаса- емо, это было мое большое убежище. Тем не менее, она разрушила и его, после десяти лет осторожного приближения. Я был тогда так крайне ошелом- лен, что это стало для меня подобно третьему рождению в мире -- в мире, который больше не был атавистической ложью материального рождения, не был полу-ложью духовного рождения наверху... это было как возрождение в материи, но в странного рода материи, которая не переставала изумлять меня.
Мое первое изумление, или мое первое смятение, пришло раньше, в первые годы, когда она говорила со мной в офисе Павитры, сидя в своем большом кресле с прямой спинкой, которое всегда напоминало мне трон анг- лийской королевы. Она обладала атмосферой королевы, эта Мать, и нечто большим. Чувствовалась бесконечная близость и превосхождение со всех сторон; она была здесь со мной, и она была непостижимо удалена на тысячи световых лет, как если бы за Матерью была еще одна Мать, за которой была еще одна Мать; и иногда спадала вуаль, затем другая, и ты представал пе- ред другими глубинами Матери, перед другими, совершенно другими гранями, но все с той же улыбкой и глазами, которые становились черными как смоль или золотыми или ультрамариновыми или лазурно голубыми... и опять же бы- ло нечто иное, когда уже не было никаких глаз, а была некая бесконеч- ность, продвигающая безмерность. И всякий раз ты входил в новое измере- ние: ты уже больше не видел Мать со стороны, как наблюдатель: ты входил в нее. С Матерью никогда не было теорий или даже образов: она заставляла тебя становиться тем, чем была или что видела в тот момент. Всякий раз, когда я возвращался от Матери, это было как возвращение из нового путе- шествия. Я путешествовал сквозь века, я путешествовал через огромные пространства. Тем не менее, я был ужасно материалистичен, и все же был особым материалистом, потому что никогда не сомневался, что были другие пути видения, отличные от научных, но я был также уверен, что другой путь видения должен быть другим материальным путем видения вещей. Короче говоря, я был материалистом Духа, не зная этого. Например, я был уверен, что "видения" являлись неким материальным сгустком или развуалированием: бог, или кто бы там ни был, действительно входит в комнату. Он может прийти через стену, но он физически здесь. Ну, не так! Однажды Мать ска- зала западному дикарю, которым я был: Вовсе нет, мой мальчик! Это не фи- зическое. Ты входишь на другой план сознания и видишь глазами того пла- на. Все обвалилось. Это не физическое, это мистификация. Возможно, все- вышняя мистификация, но это нереально, подобно грезе на двух ногах. Я никогда не отказывался от этой своей грезы. Все спиритуалисты посмеются над моим ребячеством -- и верно, это очень по-детски.
