Реклама
Книги по философии
Владимир Вернадский
Дневники. 31 января 1919 - 4 апреля 1920
(страница 10)
изложения, подбора тем - если можно сказать, элемента торжественности, лицом к лицу все время с Вечной загадкой, столь многих пугающей и столь могущественной в своем влиянии на сознание человека - это элемент совершенно для меня неожиданный. И он дает единство бесконечному разнообразию тем и форм, какие может принять творчество этого рода.
Точно также совершенно неожиданна была для меня идея употребления дохода этой книги. Как будто она хотела связать ее с интимнейшими переживаниями моего духа. Я живу всегда - при всей отвлеченности моей природы - в сознании, что рационализирование охватывает небольшую часть духовных проявлений человеческой личности, что разум охватывает далеко не все и нельзя даже считать его главным и основным решателем жизненных проявлений личности. Через всю мою жизнь проходит этот элемент и в том чувстве дружбы и братства, который так красит жизнь, и, я бы сказал, дает большую, чем что бы то ни было, возможность развернуться человеческой личности. И странным образом, эта способность дружбы, создания новых дружеских связей, глубоких и крепких - не исчезла у меня теперь, в старости, т. к. в Киеве зародились у меня глубокие дружественные связи с Васил[енко], Тимош[енко], Личк[овым]. Это все разные проявления эроса и эроса настоящего, связанного не с абстрактным человеком рационалистов, а с живой человеческой личностью. В связи с религиозными аспектами этого явления я много понял в общении с Нюточкой [Короленко], и ее идея христианской помощи - как помощи индивидуальной и личной - в отличие от социальной и государственной - целиком отразилась в этом моем потенциальном предсмертном распоряжении.
Неужели действительно охватившее меня во время болезни состояние позволило почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?
Любопытно, что, сколько помню, ни разу во время болезни и по сейчас, область этих переживаний не переходила в сны, и я мог засыпать и могу засыпать только тогда, когда замирают образы, связанные с этим построением моей жизни. Сон иной, не глубокий, без сновидений или с такими, где бессвязно и бессмысленно вспоминаются среди каких-то чуждых созданий фантазии, давно ушедшие близкие, в формах, чуждых их настоящей сущности.
Мне хочется еще добавить несколько впечатлений о близких среди множества картин, которые проходили тогда и которые, если бы я выразил их в словах - дали бы целый фантастический роман, где моя потенциальная будущая жизнь была бы центром.
Совершенно два разных представления о будущем Ниночки. И обе эти картины шли как бы исключая друг друга. По одной - ее брак с Ф. Т. [Сердюком], сперва жизни в Шишаках - но поездка к нам в Америку. В конце концов Ф. Т. и Нин[а] решили переселиться в Ам[ерику], т. к. условия жизни в новом аграрном строе на Украине были тяжелы и не давали простора для свободного личного агрономического строительства при огромных налогах: надо было иметь или большие творческие способности и капитал или же входить в ассоциацию с другими людьми, когда личность многих подавляется. В Америке они получили агрономическое образование, купили достаточный кусок земли и стали вести хозяйство, уходя в эту сторону человеческой деятельности. Дети - 2 сына и дочь - значительную часть были с Наташей у нас. И жили они и после на расстоянии нескольких часов езды по жел[езной] дор[оге]. Любопытно, что по отношению к одному сыну я совершенно определенно видел рост его как талантливого натуралиста-зоолога, связавшегося с Инст[итутом] еще в детстве. Он принял нашу фамилию, как бы продолжая традицию рода, который терял свое продолжение Вернадских благодаря безалаберности Н[ины] В[ладимировны], жены Георгия (см. впрочем ниже). Вместе с сыном немца, помощника по зоологии, и южноамериканца, испанца, на средства или влиянием которого была снаряжена экспедиция в Ю[жную] Америку. Эти юноши составили дружную группу будущего. Мне даже казалось, что судьба его благодаря дружбе с молодым испанцем, южноамериканцем отбросила его позже туда, где он создал свою будущую судьбу. Женившись, эти юноши приняли участие в южноамериканской экспедиции.
Рядом с этим рисовалась совершенно другая картина - опять-таки как-то чередуясь, без всякого порядка. В Лондоне Ниночка вошла в художественные круги и уже во время заседания] Брит[анской] ассоциации ее наброски - в том числе и мой эскиз меня во время речи - обратили на себя внимание - она вошла в сношение с одним из крупных анг[лийских] иллюстрированных] изданий. На этой почве создался ее роман с молодым англ[ийским] художн[иком], связанным с этим журналом. С ним она объехала и обошла Украину, славянские] земли, после посещая разные страны и создавая совместно своеобразный новый тип иллюстраций жизни и поездок. Эти поездки захватили и Америку, и они часто гостили у нас. Все, что раньше писалось о детях, целиком сохраняется. Дочь - радость и счастье Наташи, другой сын - энергичный практический работник.
Жизнь сына, которого будущее рисуется мне очень видным, всецело шла в России - но несколько раз он приезжал и долго жил у нас на берегу океана.
Наташа все время помогала мне в работе. После издания "Геохимии" она вначале неизменно помогала мне, а затем занялась нашей библиотекой и семейным архивом (перевез частию из СПб.), который давал материал для работы. Когда я ушел от управления Институтом и начал работу над "Размышлениями] перед смертью" - общение на почве этой работы было в начале мне очень ясно, но после моей смерти в Комитете я ее не видел. Мне казалось, что ее смерть была близка по времени с моей - раньше или позже, неясно. Внуки дали ей то счастие, которого она лишена сейчас в браке сына.
Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но, м[ожет] б[ыть], и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?
Я хочу здесь - уже никому не читая, из предыдущего] я почти все - кроме ( ) для Нин[ы] и Н[аташи] - читал Нин[е] и Нат[аше], прочту Георгию и, м[ожет] б[ыть], кому-нибудь из друзей. Но два странных эпизода я записываю пока только для себя. Они слишком интимны и слишком мало связаны с теми чертами моей личности, которые я свободно более или менее - оставляю в своей жизни. Наконец, если это чистые фантазии, зачем о них говорить? Во-первых, будто бы мне пришлось пережить такое состояние, что моя личность и моя деятельность возбуждали в некоторых других людях проявление наибольшего вдохновения.
1. Во время речи в Балтиморе, где будто бы я говорил вдохновенно (что очень мало отвечает, мне кажется, моей природе или по крайней мере сложившемуся характеру и привычкам), один молодой скульптор сделал мое изображение, которое было одним из участников фонда заказано или приобретено для Инст[итута]. Это оказалось одно из первых произведений - гениальных - нового, выдвинувшегося этим путем таланта, первоклассного скульптора. Я сопротивлялся постановке этого произведения на видном месте в Институте, но также, как и другие, чувствовал чудное произведение искусства и оно стояло в зале Института].
В связи с этим передо мной роились мысли о том значении, которое могут иметь некоторые личности, которые могут так возбудить художественное вдохновение. Я помню, что мне казалось, что это даже как будто какое-то счастье, выпадающее на долю таких людей. Так ли это; сейчас я как-то этого не чувствую, и у меня почти исчезло понимание этого для того лица, которое возбуждает художника творить. Вспоминаются рассуждения французского] писателя Де Ренье, который в очень красивых страницах развивает теорию, что светские дамы своим стремлением красиво одеваться, созданием вкуса - вызывают в художниках величайшее творчество и этим путем подымают жизнь всего человечества. М[ожет] б[ыть], это и так? Как великие проявления Эроса, возбуждавшие великих поэтов к их творчеству?
2. Как раз в связи с этим последним идет и другой инцидент, столь же для меня неожиданный, моего переживания. Неизвестным образом, перед моим отъездом у меня был в Лондоне роман с американской богатой женщиной и родился сын. Как это произошло, я, кажется, и не переживал. Все чувственные образы, столь обычные в моих мечтаниях и снах (иногда мучительно сильные), совершенно отсутствовали в долгих и красивых картинах моих переживаний. Очень слабо они проявлялись уже при выздоровлении, когда понемногу замирали образы, так сильно меня охватившие. Скорее всего, здесь занимали более абстрактные стороны этого личного неожиданного инцидента. С одной стороны, опять проявление счастия возбудить сильное чувство в человеке, приведшее, как в скульпторе, к проявлению огромного поэтического творчества. Под влиянием чувства ко мне выявился поэтический талант этой молодой женщины, сильной духом и умом. Ко времени открытия Института, она, по моим настояниям, издала первый сборник своих стихотворений, мне посвященный, и в котором близость нас была ясна, сборник, сразу поставивший ее на видное место крупных поэтов англосаксонской расы.
Но в связи с этим другая проблема здесь проявилась, столь же чуждая моему характеру и моему пониманию, и столь же мне чуждая, как и значение данной личности для возбуждения поэтического творчества. Эта поздняя страсть явилась передо мной, как искушение, которое стало на дороге передо мной при начале моей задачи. Я считал ее несовместимой: или... или. Или семейная новая жизнь, или огромная работа создания нового, проникавшего новыми путями в неизвестное. И я, после тяжелых испытаний и переживаний порвал эту связь, мы разъехались - ребенок - сын остался у нее, я сохранил всю дружбу. Шла непрерывная переписка, но она имела полную свободу жизни. По-видимому, в моих картинах это не была совсем молодая девушка, т. к. ко времени ее смерти ей было уже много за 40, а м[ожет] б[ыть], все 50. Перед разрывом такого рода мы все открыли Нат[аше], которая оценила и сдружилась с ней и отнеслась как всегда страшно сердечно к мальчику. Тут был какой-то темный инцидент, сейчас мне довольно неясный. Перед ее отъездом я уехал на неделю на яхте с одним из лондонских друзей, много пережившим в своей жизни, и с ним у меня был разговор о религиозных и моральных вопросах, им записанный, который мне казался исключительно важным. Я переживал его и мне рисовались картины, когда мой новый друг читал его Нат[аше], которая также сильно чувствовала его значение - но сейчас я ничего из него не помню, кроме того, что он меня очень возбуждал и настраивал высоко во время переживаний. С ней я виделся в Америке, кажется, раза два, урывками, и лишь позже она с сыном приезжала к нам, а затем, за несколько лет до смерти, поселилась с нами и я признал сына как своего - бесстрастного, талантливого, одаренного поэтическим темпераментом ребенка, которому всецело отдалась мать, жившая уединенно, но продолжавшая свою поэтическую работу, очень тяжело и трудно выпуская в свет свои произведения.