Реклама
Книги по философии
Грузман Генрих
Слезы мира и еврейская духовность
(страница 102)
Но самая жестокая ошибка А.И.Солженицына состоит в представлении о том, что в революции принимают участие par excellence (no преимуществу) отщепенцы, как в еврейском, так и русском лагерях. Сохранение государственного единства при революционном обрушении есть забота любого духовного деятеля и Бердяев называл себя "суровым государственником", государственником может назвать себя и Солженицын, но только не бердяевского типа. Ибо Н.А.Бердяев смотрел на "интересы государственной России" с позиции индивидуальной личности, хотя здесь он допускал некоторые отклонения от общепринятого в русской духовной школе понятия личности, тогда как А.И.Солженицын воспринимал эти "интересы" в неразделимой народнической форме, требуя для этого "чувствовать себя без остатка русскими по духу". А потому губителями этой коллективно-народной нормы могут быть только еретики и отщепенцы. Именно коллективистская специализация солженицынского мирообозрения, вне зависимости от адреса приложения -- русского или еврейского, пробудила к жизни динамический принцип исследования по типу "или-или" и технику предвзятого фактопочитания, -- у Солженицына одно "или" выражено в изречении: "В Россиинародный антисемитизм во многом связан с тем, что русский народ видит в евреях причину всего, что с ним сделала революция" (Дан Левин, в журнале "22", 1978, No1), а другое "или" дано в высказывании: "Если... с высоты птичьего полета посмотреть на советскую историю, то она вся представляется как последовательное перемалывание и уничтожение евреев" (Ф. Колкер, в журнале "22", 1983 No31). Опорой для Солженицына служит, естественно, первое "или", которое ложится в основание суждения: "Только забыто то, что русских-то подлинных -- выбили, вырезали и угнетали, а остальных оморочили, озлобили и довели -- большевицкие головорезы, и не без ретивого участия отцов сегодняшних молодых еврейских интеллигентов" (2002, ч.II, с. 4б4-465). Однако доказано, что любое решение, полученное при посредстве принципа "или-или", заведомо ложно и этот способ порочен по самой своей природе, что непроизвольно доказывает и сам Солженицын, представляя в противовес своему суждению еще один вывод: "Так мало оставалось в разгромленной России деятельных русских сил -- а вот дружеские, сочувственные еврейские приливали к ним в поддержку" (2002, ч.П, с.472). На русской стороне, в полном согласии с логикой фактопочитания, факты, подобные последним, Солженицын подвергает только эмпирической фиксации, а умозаключения делаются им на основе первых.
Можно было бы упрекнуть Солженицына в слабой философской подготовке, ибо порочность принципа "или-или" доказал еще Г.Гегель (Сноска. Ссылка на Гегеле была дана в моем изложении ранее и с совершенно аналогичным упреком в адрес однобокой израильской критики солженицынского произведения, и данная аналогия не случайна, а весьма показательна.), и философия показала несостоятельность коллективного фактора и в славянофильстве, и в русском народничестве, но Солженицын все же писатель, а не философ, хотя все крупные русские писатели были философами, и этим славна русская эстетическая сфера. Сквозным рефреном в сочинении Солженицына проходит тема раскаяния евреев за участие в российском революционном ужасе, а точнее, необходимости такого покаяния, ибо в современном еврействе Солженицын не может найти "хотя бы шевеления раскаяния, хотя бы душевного смущения", в этом же русле проходит тема ответственности. О несостоятельности этого последнего в рассуждениях Солженицына уже говорилось, и аналогично недостаточно им понято, что вся эта процедура будет действенна в случае, когда раскаяние будет поставлено и рассмотрено как философема, а это означает, что прежде, чем будет звучать покаяние участников, должна быть безоговорочно осуждена идеология русского коммунизма. В настоящее время коммунизм обличен как общественная практика, тобто в известной мере, неосознанно и стихийно, а коммунизм в качестве философской системы пребывает в неприкосновенности, и задача сознательного ниспровержения коммунистического учения стоит в порядке философемы. На этом субстрате может эффективно развернуться процедура раскаяния, но лишь в плане всеобщей операции, тобто всех участников-революционеров, а не только еврейских, тобто всего народа. Еврейское покаяние в участии в революционном бедствии России должно иметь особый вид завершающей стадии всероссийского очищения, ибо вина евреев в этом совершенно специфична и духовно показательна. Если в вине русского революционера, втянутого в русское беснование, есть что-то от злоупотребления разбойничьей удалью, корни которой можно найти во глубине русской духовности, то еврей-большевик, поставив себя, по канонам коммунистической морали, общественно обезличенной личностью, обесценивает главную еврейскую ценность -человеческую душу и ее еврейские адекваты: Бога и пророков. Без всестороннего обсуждения советского феномена истории России, взятого в форме всеобщей гражданской операции в психологическом, историческом, нравственном и философском планах, склонение и принуждение евреев-революционеров к покаянию не только безосновательно, но и несостоятельно, ибо праведники-русские и грешники-евреи не способны сосуществовать в одном доме "ВМЕСТЕ". Но это не вина, а беда Солженицына, как беда тех деятелей русской изящной словесности, которые вкупе с духовными корнями великой культуры унаследовали иллюзию народа-гегемона и народа-богоносца. Ошибка Солженицына располагается в другом секторе: утверждая верховенство, -- в любом виде и любом качестве, -- коллективной субстанции, Солженицын принижает, а нередко и вовсе исключает, личностно-индивидуальную константу, и потому он, как мыслитель и духовный деятель, не может принадлежать к гильдии русских духовников, которая была основана А.С.Пушкиным и П.Я.Чаадаевым. В этом его принципиальная разница от государственника Бердяева и в ущемлении статуса личности на русской стороне обретается корень ошибки Солженицына. Именно русская сторона образует колоссальное CONTRA Александра Солженицына в еврейском вопросе.
Русские духовники, равно как и еврейские пророки, образуют совершенно специфический психологический тип гоменоида, показательную особенность которого передает только философия через культ личности. Малоизвестный спор Н.А.Бердявва и М.О.Гершензона является уникальным примером живой динамики общения между лучшими русскими духовниками. И хотя этот спор не вывел общей истины и даже не убедил ни одного из участников в какой-либо правоте, его наличие дóлжно считать событием и хрестоматийным образцом русско-еврейского диалога в условиях конфронтации. Спор велся вокруг понимания достоинства и значимости отдельной человеческой личности, но не было даже намеков на какую-либо национальную мотивацию. Тогда как Солженицын, вступив в конфронтацию с еврейским революционным миром, повел диалог в сугубо коллективистском тоне и совершенно закономерно оказался на национальном поле, ибо национальное есть самая полная абстракция народного и коллективного (Солженицын аргументирует: "И еще: рассуждать не рассуждать, но как же рисовать конкретных людей без их наций? И еще: если наций нет -- тогда нет и языков?" (2002, ч.П, с.4б2). Аргумент этот есть яркий образец, как духовные проблемы взыскуются для рационального ответа, и столь же яркий показатель неустойчивого мыслительного процесса Солженицына, который на еврейской стороне придерживался точки зрения Бердяева об иррациональной природе национальности), а конструкция "ВМЕСТЕ" не может объединять национальные разобщенности и неизбежно рассыпется. Итак, русский писатель А.И.Солженицын представляет собой значимую величину в публицистике русского еврейства, но является, обладая при том богатой интуицией, несостоявшимся русским духовником. Громкие барские окрики на фоне менторской интонации всего повествования слагают типичные признаки отпадения Солженицына от показаний русской духовной традиции. Деятели русской духовной школы (а их, разметанных по миру большевистским произволом, насчитывается не менее 40), будучи ярыми идеологами, то бишь творцами идей, исследователями идей, создателями логий идей, сотворили конституальное положение о несовместимости духовного воззрения с идеологической монополией, а Солженицын, действуя на духовном поприще, то есть в парафии русских духовников -- глашатаев русской идеи, и, ставя евреям свои предписания и императивы, совершает не что иное, как идеологическую экспансию. Именно эта ущербность русского характера Солженицына вызывает наибольшее порицание у его коллег по литературному ведомству, -- так, предельно честный Владимир Войнович, хорошо знающий Солженицына лично, не без боли констатирует по его поводу: "Защищая русских, постоянно оскорбляет всех остальных и сам этого не сознает. Какую национальность ни помянет -- украинцев, казахов, татар, чеченцев, -- обязательно скажет о ней что-то обидное". Не менее искренний, а потому и оказавшийся в эмиграции в Америке, Сергей Довлатов передает эту мысль с присущим ему образным выражением: "Для Америки стало обиходным (как мне кажется) почтительно-насмешливое отношение к этому сердитому декоративному деду в сталинском кителе, который явно пошит на заказ... Кроме того, молитвенное отношение к Солженицыну выглядит в Америке примерно так же, как восхищение Чапаевым или Щорсом, -- тот и другой фигуры трагические, но почему-то над ними все смеются". Таким образом, русская сторона Солженицына есть позиция профессионального русского, в ракурсе которой все евреи выглядят профессиональными евреями.
