Реклама
Книги по философии
Ж. Маритен
Ответственность художника
(страница 8)
Встающую здесь трудность нужно сформулировать со всею резкостью. Я вовсе не отрицаю фактического положения вещей, на котором основываются приведенные доводы, но я отвергаю то заключение, которое эти доводы намерены утвердить. Перед тем как приступить к их обсуждению, мне представляется уместным несколько ближе рассмотреть понятие, употребляемое Мориаком в этом его выражении: "Надо быть святым" или Леоном Блуа - в его: "Нет иной печали, кроме того, что ты не святой".
Слова нашего языка, особенно самые существенные, в одно и то же время и выражают, и скрывают обозначаемую ими реальность, поскольку они живут, нагруженные неустранимыми паразитическими коннотациями. Христиане заимствовали у греческой философии слово "созерцание" для обозначения совсем не того, что под ним понимали греческие философы. И мне кажется, что слово "святость" (saintet ) было также нагружено в своем прошлом случайными коннотациями, могущими ввести в заблуждение. Прежде всего в дохристианском обществе оно обозначало "священное" (sacr ) или "особое, отделенное" (s par ) и использовалось для описания особой ритуальной или священнической функции в обществе. С христианством это понятие перешло от обозначения особой общественной функции - которая резервировалась ранее за определенной категорией освященных лиц - к обозначению чистоты сердца, отмежеванности от зла и интимного посвящения себя Богу. Именно здесь произошла перемена громадной важности. Однако отзвуки старых значений продолжали существовать и проявляться время от времени непредвиденным образом. Так, в век барокко существовало общепринятое мнение, что, поскольку монахи дали обет совершенства, миряне тем самым оказались предназначенными к несовершенству, и они уклонились бы от своего долга, если бы вознамеривались устремляться к большим высотам, чем те, на которых они находились, предоставляя дело своего спасения молитвам монахов - особенно через посредство определенных благочестивых взносов.
Это удобное разделение труда было, к несчастью, еретическим по своей природе. Христианская святость не есть зарезервированный надел. Согласно Евангелию и Фоме Аквинскому, это отдаленная цель, к которой каждый должен стремиться изо всех сил. Все это так, но тут слово стало наталкиваться на новый подводный камень, а именно - на понятие канонизации святых. Коннотация понятия "канонизированный" или "подлежащий канонизации" прокралась в значение слова "святость". И подобная коннотация не обошлась без последствий, учитывая наш слабый разум. Позвольте по этому поводу рассказать вам историю. Жорж Дюамель 33 однажды был принят Муссолини, и в ходе разговора диктатор выразил очень высокую оценку духовных достоинств, и в особенности (о, еще бы!) духовной дисциплины церкви и ее святых. В приливе красноречия Муссолини добавил: "Какую же нравственную силу и какое воодушевление должен обрести человек, если каждое утро, вставая, он может говорить себе: старайся, дружище, в один прекрасный день ты будешь канонизирован!" Тут налицо типично муссолиниевское понимание славы канонизируемого. Но это показывает также, до какой степени подобная слава грозит исподволь исказить прямое значение слова "святость".
На самом деле не все святые канонизируются или могут быть канонизированы, но только поднявшиеся до высших степеней самообладания и героизма, когда они могут служить маяками всему человечеству. Я готов предположить, что художники и писатели, имеющие то же представление о святости, что и Муссолини, должны быть, вероятно, разочарованы в своих надеждах. Ведь если среди артистического мира не нашлось или почти не нашлось канонизированных святых, то на это должны быть веские причины; кроме того, художник не может быть всем, он и так уже служит маяком, сигнализирующим человечеству о совсем других берегах и других морских просторах. Тот род святости, которым на мой взгляд, он может вдохновиться, не есть тип, канонизируемый церковью, но скорее тип, указанный Кьеркегором: это святость в облике самого неприметного, неопознаваемого человека.
Скрытого в затрапезной одежде жизни, на самой исхоженной из дорог повседневности, - как предстало это поэтическому взору Фрэнсиса Томпсона *.
Так каким же все-таки образом можно освободиться от этих паразитических коннотаций? Следует прежде всего оставить в покое слово "святость", и, вместо того чтобы говорить: "надо быть святым", мы должны сказать просто: "надо стремиться к совершенной жизни" (тем более что в таком вопросе вообще неуместен оборот "быть", а следовало бы вместо него употреблять выражение "быть на пути").
Теперь пора ввести вспомогательное понятие, тесно связанное с понятием "образ жизни" (L' tat de vie), понятие, для передачи которого разрешите употребить выражение occupational stream, профессиональное русло (течение, направление. - Р. Г.) или направленность ремесла. Это понятие, как я его себе мыслю имеет в виду типичные, вместе и внешние, и психологические условия, которые подразумеваются определенным образом жизни или определенной профессией, ремеслом в их отношении к нравственному прогрессу и совершенствованию человеческой жизни.
Монах покинул все, чтобы посвятить свою жизнь достижению совершенства; и я скажу, что, каким бы ни было его личное поведение, сама направленность ремесла, которым он занят, способствует движению к этому совершенству.
Я сказал бы также, что в иерархии жизненных позиций, которые так или иначе имеют отношение к духовному устроению, направленность ремесла у художника противоположна таковой - у монаха. Артистическая "постановка жизни" подчинена, по сути, миру - красоте, таинствам, и славе его. По причинам, указанным мною, - и, верное, по многим другим тоже - профессиональное русло художника уводит его в направлении, противоположном или индифферентном совершенствованию жизни.
Однако это ни в коем случае не значит, что художник неизбежно втягивается в это русло. Когда речь идет о Человеке, всякая обусловленность, будь то внешняя или психологическая, должна быть принята во внимание только в свете свободы человеческого существа, не детерминируемой никаким руслом.
Можно плыть против течения (courant) - течения, собственно, для этого и созданы, - и все мы погибли бы, если бы не могли плыть против течения. Даже монах, если ему не приходится плыть наперекор течению своего ремесла, должен по меньшей мере плыть быстрее течения.
Если художнику требуется особенно энергично бороться с течением своего ремесла, то зато у него есть также и особенно мощная поддержка: я имею в виду эстетические добродетели (упоминаемые мною в первой части этой главы) и поэтический опыт, которые сами по себе близки - хотя и не по своей природе - силам и опыту святых и которые помогают художнику, если он того хочет, подготовить себя к высшим достижениям нравственной и духовной жизни.
В противовес знаменитым словам Жида позвольте зачитать пассаж из "Эссе о Шелли" Френсиса Томпсона: "Дьявол может делать много вещей. Но дьявол не может творить поэзию. Он может испортить поэта, но он не может создать поэта. Среди всех козней, который он строил для искушения святого Антония, дьявол, по свидетельству святого, нередко выл, но никогда не слышно было, чтобы он пел".
Теперь, я думаю, мы можем вплотную подойти к рассмотрению трех уже упомянутых аргументов, выдвигаемых теми, кто убежден, что единственная надежда, оставленная художнику, - это служить Маммоне 34 .
Во-первых, мы можем заметить, что совершенство человеческой жизни состоит не в некоем упражнении искусственных потенций человека и зависит не только от человеческого разума. Согласно взглядам Фомы Аквинского, совершенство человеческой жизни может быть охарактеризовано как полнота свободы божественной любви, распространяемой на человеческую душу и действующей там, как она хочет. В деле совершенствования жизни все в конце концов сводится к личностным отношениям между нетварным Я и человеческой самостью, а также к непрестанному возрастанию человеческой любви, причем каждый раз тем большему, чем больше срывается человек. Что требуется от нас, людей, - так это не "достичь", но беспрерывно "стремиться". И кто возьмется утверждать, что подобный путь не открыт художнику так же, как он открыт другим - столь же слабым его сотоварищам по этому поприщу? Его уязвимость к стрелам чувств делает его уязвимым и к более духовным стрелам. Если бы речь шла о том, чтобы стать непогрешимым стоическим мудрецом, художнику, как и каждому человеку, осталось бы только выйти из игры. Но речь идет о том, чтобы возрастать в любви вопреки греховности.
Ни чувства, более того, ни наслаждения интеллектуализированными чувствами не порочны сами по себе. Имея с ними дело, сердце человеческое всегда может не поддаться их обаянию, интуитивно держась своей собственной чистоты. Если поэт раздираем между повиновением иррациональному порыву и мудростью рабочего разума, это есть знак того, что он больше, чем кто-нибудь другой, нуждается в созерцательном покое, который ведет к высшему единству и мерцающим образом которого является поэтический опыт. Если душа поэта занята миром и его таинствами, то именно в этом - залог возможности проявиться его любви и предложить этот мир своему Богу, подобно тому как его художественный труд предлагает этот мир людям.
Во-вторых, существует несколько инфантильное представление, что романист или драматург, чтобы знать то, о чем он говорит, должен обязательно погружаться в стихию человеческого греха и гоняться за приобретением личного опыта по части тех расстройств и болезненных страстей, которыми страдают его персонажи. На самом деле ему достаточно заглянуть в свой внутренний мир - мир подавленных побуждений и разных чудовищ, укрывшихся в его собственном сердце. Самонаблюдение, а не какой-либо опыт греха (всегда бедный и ограниченный) - лучший водитель по лабиринтам зла.
