Реклама
Книги по философии
Марина Курочкина
Тринитарное мышление и современность
(страница 19)
На христианских богослужениях, как правило, читают символ веры. Это перечисление всего того, что составляет конституцию христианской веры. Существуют, конечно, определенные конфессиональные различия, для некоторых они весьма важны, но речь сейчас не об этом. В основе любого символа веры лежит апостольский символ веры, по преданию составленный непосредственно учениками Христа, это краткий перечень основ веры без всяких комментариев. То, что для апостолов было непосредственным экзистенциальным опытом, превратилось почти в мертвый ритуал. По преданию, каждый из учеников Христа составил свой вариант символа веры, а при сопоставлении все
102
варианты совпали. Ведь апостолы выразили свой опыт веры. Если же большинство нынешних верующих попросить не прочитать канонический символ веры, а попытаться сформулировать кредо, исходя из своего непосредственного опыта, то полученный вариант наверняка не совпадет с апостольским символом. Правда, вряд ли кто-нибудь из них признается в этом. А когда опыт жизни человека не совпадает с его верой, вернее, провозглашаемой верой, то либо эта вера мертва, либо человек живет с двоеверием: одна - парадная, то, во что хотелось бы верить, с чем соглашается мой разум, другая - для каждодневного пользования, к чему меня бессознательно влечет. Мир такого человека расколот, его жизнь похожа на весенний ледоход на реке. Сначала кажется, ничего страшного, лед только треснул, но его части все еще плотно прилегают друг к другу, можно спокойно двигаться, соблюдая известную меру осторожности. Но подо льдом живая река, ее течение размывает хрупкую целостность треснувшего льда, льдины ломаются, начинается интенсивное движение. Теперь уже не походишь, спастись можно, только выбрав прочную на свой взгляд льдину. Этот выбор и есть экзистенциальная вера, не провозглашаемая, а реальная, именно она и остается последним оплотом человека. Ибо вера- это, в конечном счете, устремление глубинной воли человека, а не периферийных желаний или умозрительного влечения. Направление этого устремления очень часто не совпадает с верой провозглашаемой, верой умозрительной, верой-идеей.
У апостолов, к моменту провозглашения символа веры, вера глубинной воли и вера идеи были суть одно. У Осипа Мандельштама есть замечательные слова о гармоничном взаимодействии формы и содержания: "Форма- это выжимка сути". Вера глубинной воли апостолов материализовалась, обрела вербальную форму в апостольском символе веры. Если же материализовать веру глубинной воли подавляющего большинства "верующих", практикующих христианскую форму религиозности, то получится потрясающий
103
паноптикум. Но люди, за исключением подвижников, а их единицы за всю двухтысячелетнюю историю существования христианской идеологии, редко задумываются о чистоте своей веры, о своем единоверии. Запрет на грех и одновременно очень смутное понимание, что же, собственно, такое грех, стали надежной цензурой против всякой формы интроспекции.
С одной стороны, человек знает, что, согласно церковным представлениям, он унаследовал греховную природу первого человека Адама, но что это конкретно, применительно к себе самому, он не знает. Существует, конечно, перечень смертных грехов, но это весьма общие и архаические определения, скорее заклятья, чем интерпретация;
современному человеку это объясняет очень мало, а часто и запутывает. С другой стороны, у каждого человека есть субъективные переживания своего несовершенства, своей слепоты, жестокосердия, упрямства и прочих "прелестей", есть еще сны и фантазии, странные желания, которые свидетельствуют, что и в подсознании не царит мир и гармония. Все это вместе складывается не просто в знание, но и в ощущение, правда весьма туманное, своей "греховности". Следовало бы, конечно, во всем этом разобраться и навести порядок. Однако церковная традиция не выработала никакого иного отношения к греху и греховности, кроме запрета, а это оборачивается для конкретного человека запретом на всякую интроспективу, на самопознание. А как обрести человеку мир, не зная, что этому препятствует, как освободиться от пут, которые невозможно нащупать в потьмах неведения? От чего бежать и к чему стремиться?
В этой ситуации вопрос о том, в чем же заключается идеал гармонического состояния, также становится туманным и неопределенным, и столь же трудно решаемым. Такое состояние "скорби и тесноты", выражаясь библейским языком, в переводе на язык современного знания означает экзистенциальную фрустрацию - бытийственное поражение. Вынести это достойно может только человек великого
104
мужества, подобно нашему современнику старцу Силуану, скончавшемуся в 1938 году на Афоне. Его ответ на состояние бытийственного поражения - "держи ум твой во аде и не отчаивайся". Его мужество, величие его мужества заключается в том, что он не разрушился от переживаемого внутреннего и внешнего неблагополучия мира, дисгармонии мира, не впал в отчаяние или мстительную агрессию, влекущие за собой деструктивные действия, не впал в патологическую зависимость от дисгармонии мира, толкающую на путь приспособления и оправдания этой дисгармонии. Напротив, он использовал этот опыт неблагополучия как фундамент для созидания инобытия в самом себе и только таким образом - в мире. Большинство же людей не справляются с этой ситуацией "бытийственного поражения" или, точнее сказать, справляются неправильно - они либо начинают переделывать мир, а это всегда путь поиска врагов, с которыми нужно расквитаться, либо приспосабливаются к неблагополучию, легализируя его как неизбежность течения жизни, и тогда занимаются поиском утешительных радостей, либо впадают в депрессию и постепенно саморазрушаются.
XX столетие - это время признания и оправдания интроспективного направления в жизни человека. Но в основном это относится к культуре секулярной. До некоторой степени исключение составляет "теология после Освенцима" - направление в немецком лютеранском богословии, поставленном перед необходимостью осмысления связи культуры "христианской" Германии и ужасов фашизма. Наиболее выдающейся в связи с затрагиваемой темой является работа Пауля Тиллиха "Мужество быть", - правда, я не уверена, что она доступна на русском языке. Тиллих определяет веру как захваченность тем, что касается меня безусловно. Людей в большинстве своем непосредственно "касается" отнюдь не христианский путь спасения через Голгофу. В свое время Бисмарк очень остроумно подметил, что с Нагорной проповедью империю не построишь.
105
Непосредственно людей "касается" метафизическое беспокойство (тоска по смыслу и жажда примирения), от которого они хотят избавиться чаще всего путем построения именно империи личной или коллективной. Путь, предлагаемый Христом, требует от людей совсем другого - не бежать и прятаться от этого "беспокойства", в том числе и за фигурой самого Христа, а с великим мужеством вглядеться в это "беспокойство", исчерпать его, измерить его своей жизнью, пройти сквозь него.
Для меня Церковь в ее теперешнем состоянии - это самая старая партия на земле, я имею в виду Церковь христианскую, включавшую в себя все конфессии. Для чего люди объединяются в партию? Первая глубинная потребность - это приумножить свою малую силу. Переживание своей малой силы, недостаточной для самореализации, - состояние вполне нормальное. Реакция на это состояние может быть разной: это может быть устремленность к развитию - желание приумножить свою силу изменением самого себя, расширением и углублением своих пределов, совершенствуясь; притом такое совершенствование люди интерпретируют очень по-разному, в зависимости от уровня осознания, в чем же заключается сила. Другой тип реакции - изменение не самого себя, а ситуации вокруг себя, ситуации, которая гарантировала бы собственную неизменность. Это приумножение силы за счет накопления, суммирования по партийному типу. На глубинном уровне - это отталкивание от развития, от роста, от процессуальности к динамике, это стремление к неизменности за счет аккумулирования ею других "я", что и дает иллюзию расширения своих пределов, своих возможностей. Иногда элементы разного типа реагирования переплетаются в жизни одного человека в причудливый рисунок. Обе тенденции находятся в борении друг с другом. Исход этого единоборства - победа той или иной тенденции. Итак, начав свой путь с переживания собственной малости, ограниченности, человек устремляется либо к совершенствованию и
106
развитию, либо к замиранию и накоплению. Для развития определяющей является индивидуальная ситуация, для замирания - коллективная ситуация.
В нынешней Церкви все определяет коллективная ситуация. Индивидуальный опыт всегда слишком революционен для Церкви из-за кажущегося или объективного противопоставления коллективному опыту. И если даже в дальнейшем этот индивидуальный опыт включается в тело самой Церкви, например посредством канонизации жизни того или иного подвижника, то часто это бывает похоже на ситуацию, когда человек случайно или намеренно глотает ложку, - исторгнуть без хирургического вмешательства он ее уже не может, но и переварить тоже. Так и живет с металлической ложкой в желудке. Святой Иоанн Креста, к примеру, неоднократно подвергался анафеме при жизни и после смерти за "революционность" своего опыта. Великий испанский мистик, поэт и богослов претерпел от своих собратьев полную меру хулы и поношений: девять месяцев его держали в сточной яме, регулярно истязая физически и морально, неоднократно ссылали "на покаяние" в глухие места, инквизиция уничтожила большую часть его письменных трудов, его объявляли еретиком, но с течением времени - канонизировали. Святая Тереза Авильская была канонизирована спустя 40 лет после смерти, а в дальнейшем за ее вклад в дело Церкви была удостоена почетного титула "учителя Церкви", но при жизни она была под пристрастным следствием инквизиции за свои книги. Пять лет длилось заключение и следствие по делу о ереси другого испанского мистика - ученого монаха, поэта и музыканта Луиса де Леона, сумевшего в конце концов оправдаться. Преподобному Максиму Исповеднику, одному из виднейших византийских богословов, в 82 года произнесли анафему, пытали, отрезали язык и правую руку, а затем сослали на Кавказ за взгляды, ценность которых смогли оценить лишь потомки после его смерти.
