Реклама
Книги по философии
Поль Валери
Об искусстве
(страница 91)
Из "Тетрадей"
Работу над "Тетрадями" Валери считал главным трудом своей жизни. Он приступил к ней в 1894 г. и до самой смерти ежедневно посвящал ей три-четыре часа ранних утренних размышлений. Эти "Тетради" -- явление уникальное во французской, да и не только французской, литературе. Они не имеют ничего общего с обычными дневниками и почти целиком посвящены разрешению личных интеллектуальных проблем. По убеждению многих исследователей, Валери выступает в них не только как острый аналитик проблем сознания, творчества, морали, человеческого общежития, кризисной культуры, но и как несомненный предтеча самых различных идей из области лингвистики, психологии, теории информации, теории искусства и т. д. Каково бы, однако, ни было разнообразие затрагиваемых тем, главное в "Тетрадях" -- поиск единого универсального принципа творческой человеческой мысли. Правда, этот непрерывный упорный поиск, который прослеживается на протяжении всех этих записей (всего осталась 261 тетрадь), вылился в итоге лишь в грандиозное недостроенное здание. Валери так и не нашел центрального метода, выработке которого решил посвятить себя в юности. С годами он вообще, по-видимому, отказывается от этого несбыточного притязания. Однако, хотя Валери и не воздвиг в своих "Тетрадях" законченной системы, именно в них лучше всего обнаруживается внутренняя системность его идей и творчества. "Его "Тетради" -- это "Опыты" господина Тэста и "Метафизика" Орфея" (G. Bellemin-Noлl -- предисловие к сб.: "Les critiques de notre temps et Valйry", p. 11). Сам Валери называл эти записи "своим Эккерманом". Вся его личность, с ее внутренними исканиями и внутренней историей, выразилась в них с такой адекватностью, что их вполне можно считать дневниками предельно волеустремленной человеческой души (слово, с которым к концу жизни Валери все более примиряется).
С 1957 по 1961 г. Национальный центр научных исследований в Париже осуществил публикацию всех тетрадей фототипическим способом, которая составила двадцать девять увесистых томов.
Валери долгие годы работал над общей классификацией и систематизацией своих тетрадных записей. Лишь совсем недавно австралийская исследовательница Д. Робинсон в результате поистине титанического труда сумела установить принципы отбора, систематизировать записи и, разбив их по рубрикам в хронологическом порядке, издать "Тетради" в том виде, который действительно соответствует замыслу Валери (см. Библиографию).
Сам Валери опубликовал в свое время отдельные фрагменты из тетрадных записей. За сборником "Тетрадь В 1910" (1924) последовали: "Румбы" (1926), "Литература" (1929), "Моралистика" (1930), "Умолчания" (1930), "Сюита" (1930), "Другие румбы" (1934), "Аналекта" (1935). Все эти сборники Валери впоследствии объединил в двухтомнике, озаглавленном "Tel Quel" (1941 и 1943), что можно перевести как "Наброски", "Так, как есть" или просто -- "Вчерне". К ним прибавился затем сборник "Дурные мысли и прочее" (1941). Из всех этих книг и заимствованы фрагменты, касающиеся проблем искусства и литературы.
1 Валери, по сути дела, следует здесь феноменологическому методу многослойного описания художественного произведения на различных уровнях его структуры, -- методу, разработанному впоследствии польским эстетиком Р. Ингарденом (см.: Р. Ингарден, Исследования по эстетике, М., 1962). Этот метод служит Валери для выявления той "системы резонансов" (ср. "Вокруг Коро", "Триумф Мане"), которая позволяет ему наделять произведения любого искусства эпитетом "поэтический" или "музыкальный" и которая является выражением структурной сложности произведения и многозначности, неисчерпаемости его восприятия.
2 Ср.: "Классический язык всегда сводится к убедительной непрерывности, он постулирует диалог, он утверждает мир, в котором люди не одиноки, в котором слова всегда лишены устрашающей тяжести вещей, в котором речь всегда знаменует встречу с другим. Классический язык несет с собой эвфорию, ибо это язык непосредственно общественный" (R. В а r t h e s. Le degrй zйro de l'йcriture, Paris, 1971, p. 45). Эта социальная подоплека многое объясняет в настойчивости, с какой Валери обращается в 20-- 30-е годы к общеобязательным нормам и значимости языка литературы.
3 Магическая завороженность, которую рисует здесь Валери, постоянно выступает у него как образцовая модель восприятия Прекрасного. Искусство призвано приобщать нас к этому внезнаковому, нерасчленяемому миру природы, в который Валери переносит теперь недоступное сознанию начало всеобщего уподобления. Именно это единство, сокрытое в природе, разум должен воссоздавать в искусстве посредством прекрасной формы, которая является источником как многосмысленности, так и бесконечной отзвучности произведения.
4 Под этим определением вполне мог бы подписаться не только Бодлер, у которого Валери прямо или косвенно многое перенял, но и романтические поэты, близкие к натурфилософской традиции (см. A. Bйguin, L'вme romantique et le rкve, Paris, 1967, p. 111). Ср., например, известное стихотворение Жерара де Нерваля "Золотые строки" (Gйrard de Nerval, Oeuvres, t. I, Paris, 1960, p. 8).
5 Произведение реализуется на уровне восприятия. Но только чувственное ощущение благодаря участию всего нашего тела способно улавливать органическую целостность формы. Следует напомнить, что зрение представляется Валери наиболее "интеллектуальным" из всех наших чувств. С другой стороны, Валери явно близок к идее, что слово как целостный элемент языка выявляется только в контексте речи и получает уникальную содержательность лишь в ее интонационном звучании (ср. "Поэзия и абстрактная мысль"). Роли и назначению человеческого голоса в поэзии посвящены, в частности, речь Валери "О чтении стихов" (опубликована в 1926 г. ) и его "Письмо госпоже К. " (1928; известная певица Круаза выступала с чтением поэзии Ронсара).
6 Именно идея "безличности" произведения неизбежно приводила Валери к проблеме вдохновения. Ведь поскольку функция поэта как конкретной личности ограничивается установлением границ и контуров произведения -- произвольных, случайных, лишенных общезначимости (внешняя форма), его внеличностное волевое усилие должно сводиться к своего рода "вслушиванию" в движение "нечеловеческой" самодовлеющей речи (форма внутренняя). Эта последняя неиссякаема в своей безличности; поэтому Валери, для которого произведение в конце концов остается "открытым" вопреки своей внешней форме, в сущности, чужд структуралистскому литературоведению, которое видит в произведении замкнутый в себе лингвистический объект.
Эта идея Валери по-своему преломляется в работах известного теоретика литературы Мориса Бланшо (см., например: М. В1аnchot, La part du feu, Paris, 1949; L'espace littйraire, Paris, 1955). Правда, Бланшо делает акцент на решающем выборе автора: с последней точкой, обрывающей безумолчное "анонимное слово", "говорящее Нечто, Оно", рождается и сам писатель. Но и Валери полагает, что произведение творит автора: "Всякая критика исходит из устарелого принципа: человек -- причина произведения, как в глазах закона преступник -- причина преступления. Но куда очевиднее, что в обоих случаях они представляют собой их результаты" (Oeuvres, t. I, p. 1231).
7 Об античной идее объективного космического начала красоты см.: К. Гилберт, Г. Кун, История эстетики, М., 1960, стр. 17 и далее (ср. также: А. Ф. Лосев, История античной эстетики. Софисты, Сократ, Платон, стр. 374-- 379).
8 Валери фактически проводит здесь различие между отвлеченной, механической и внутренней, органической формой. В этом понимании поэтического творчества как процесса живого созидания он приближается ко многим поэтам-романтикам и особенно к Кольриджу (см.. например: М. Жерлицын, Кольридж и английский романтизм, Одесса, 1914).
9 Ср. вывод, к которому приходит Б. Р. Виппер в своей статье "Проблема сходства в портрете": "... мы способны воспринять картину, не спрашивая о сходстве, но мы должны признать, что, пока мы не поверили в ее сходство, мы не назовем ее портретом" (Б. Р. Виппер, Статьи об искусстве, стр. 351).
Эта проблема подробно рассматривается в статьях Н. И. Жинкипа, А Г. Габричевского, Б. В. Шапошникова, А. Г. Циреса и H. M. Тарабукина, составивших сборник "Искусство портрета", М., 1928.
10 Суггестивно-магическое призвание поэзии, которое вслед за немецкими романтиками провозглашал Бодлер и которое пытался осуществить Малларме (литература на эту тему огромна; см., например: A. Bйguin, L'вme romantique et le rкve, p. 376 и далее), связывалось в конечных выводах с необходимостью полной власти поэта над словом. Эта тенденция предполагала в сознании Малларме полную деперсонализацию поэтической речи, которая в его мифических притязаниях должна была воплотить в себе мировое всеединство или, иначе говоря, саму идею "невыразимого" (см. "Письмо о Малларме"). Но тем самым она вела к "уничтожению" смыслового языка в поэзии и даже поэзии как таковой, ибо, стремясь преодолеть функциональный и знаковый характер языка, поэт неизбежно должен был разрушать саму его систему, взаимосвязность, которая дает жизнь его элементам. На деле уничтожаться должны были как средства, так и всякий объект поэзии, и поэту с подобными притязаниями оставалось в конце концов только молчание (см.: M. Blanchot, L'espace littйraire, pp. 33-- 48, 133-- 149).
Но, предвосхищая, таким образом, полное опустошение, конечную иллюзорность звучащего слова и своего рода мир немоты, призванный укрыть в себе "невозможную" истину сущего, эта тенденция фактически знаменовала реальное изменение социальной функции языка, а на практике, соответственно, приводила к небывало быстрому и радикальному обновлению поэтических средств.
