Реклама
Книги по философии
Мартин Бубер
Я и ТЫ
(страница 13)
Поскольку учение содержит высказывания об истинном бытии, постольку оно (как это всегда бывает с его - в этой жизни выяснению не поддающимся - подлинным содержанием) не имеет ничего общего с переживаемой реальностью; ибо и ее оно вынуждено низвести до мира кажимости. И поскольку учение содержит руководство к погружению в истинное бытие, постольку оно ведет не в переживаемую реальность, а в "уничтожение", где не властвует никакое сознание, откуда не ведут никакие воспоминания; человек, вышедший оттуда, может все еще провозглашать - как знак своего опыта - пограничное слово: "Двойственность отсутствует", но он не имеет права называть это единством.
Мы же хотим свято блюсти святое благо нашей реальности, которая дана нам в дар для этой - и, быть может, ни для какой другой, более близкой к истине - жизни.
В переживаемой реальности нет единства бытия. Действительность существует лишь в действенном поступке, ее мощь и глубина в нем. И "внутренняя" реальность существует, лишь если есть взаимодействие. Самая мощная и глубокая реальность там, где все включается в действенный поступок - весь человек без остатка и всеобъемлющий Бог - ставшее единым Я и безграничное Ты.
Единое Я: ибо в переживаемой реальности существует (я уже говорил об этом) единение души, сосредоточение сил, решающий момент для человека. Но в ней нет, как при том погружении, отказа от реальной личности. Погружение хочет сохранить лишь "чистое", подлинное, долговечное, а все остальное - отбросить; сосредоточение не считает инстинктивное - слишком нечистым, чувственное - слишком поверхностным, эмоциональное - слишком быстротечным; все должно быть включено и подчинено. Сосредоточение хочет не отвлеченного Я, но цельного, необедненного человека. Оно стремится к реальности, и оно есть реальность.
Доктрина погружения предписывает и обещает уход в Единое мыслящее Сущее ("то, посредством чего мыслится этот мир"), в чистый субъект. Но в переживаемой реальности нет мысли без того, что мыслится; напротив, здесь мыслящий зависит от того, что мыслится, не в меньшей степени, чем оно - от него. Субъект, который освобождается от объекта, уничтожает себя как реальность. Мыслящий в себе существует - в мысли, как ее продукт и предмет как пограничное понятие, не связанное ни с каким представлением; затем, в предвосхищающем определении смерти, вместо которой можно подразумевать и ее подобие - почти столь же непроницаемый глубокий сон; и, наконец, в провозглашении доктрины о подобном глубокому сну состоянии погружения, которое по своей природе лишено сознания и памяти. Это - высочайшие вершины Оно-речи. Нужно уважать возвышенную силу их отречения, но в то же время видеть в них все же то, что самое большее, надо лишь испытать, но не то, чем надо жить.
Будда, "свершившийся" и свершитель, не высказывает утверждений. Он отказывается утверждать, что единство есть или что его нет, что прошедший через все испытания погружения будет после смерти пребывать в единстве или что он не обретет его. Этот отказ, это "благородное молчание" объясняют двояко; теоретически тем, что завершение исключает уже категории мышления и высказывания; практически тем, что обнажение его сущностного содержания не создаст истинно святой жизни. Оба эти объяснения выражают одну и ту же истину; кто обращается с Сущим как с объектом некоторого высказывания, тот увлекает его в расщепленность, в противоречивость мира. Оно - в котором нет святой жизни. "Если (о, монах!) господствует мнение, что душа и тело сущностно едины, то нет святой жизни, если же господствует мнение, что душа - это одно, а тело - другое, то и тогда нет святой жизни". В мистерии, воспринимаемой как переживаемая реальность, властвуют не "это так" и не "это не так", не "бытие" и не "небытие", но "так-и-по-другому", "бытие-и-небытие", властвует нерасторжимое. Нераздельно противостоять нераздельной тайне - коренное условие спасения. Что Будда относится к тем, кто это познал, - несомненно. Как всякий истинный учитель, он хотел учить не мнениям, но пути. Только одно утверждение он оспаривает - утверждение "глупцов", что нет поступков, нет деяний, нет силы и что при всем том "и можно двигаться по пути". Только одно утверждение он отваживается высказать - решающее: "Существует (о, монахи!) нерожденное, невозникшее, несозданное, несформированное". Если бы его не существовало - не было бы цели; оно существует- путь имеет цель.
До сих пор мы можем следовать за Буддой, оставаясь верными истине нашей встречи; но следующий шаг был бы изменой реальности нашей жизни. Ибо из истины и реальности, которую мы не извлекаем из самих себя она дана нам и предназначена, - мы знаем: если это лишь одна из целей, то она не может быть нашей; если это - цель, то она неверно указана. И еще: если это - одна из целей, путь мог бы привести к ней; если это цель - то путь, самое большее, приближает к ней.
Цель Будда определяет как "прекращение страданий", т. е. возникновения и уничтожения: освобождение из круговорота рождений. "Отныне нет возвращения" - вот формула того, кто освободился от жажды жизни и тем самым от необходимости возрождаться вновь и вновь. Мы не знаем, есть ли возвращение; линию временного измерения, в котором мы живем, мы не продолжаем за пределы этой жизни и не пытаемся выяснить то, что откроется нам в свой срок и по своим законам; но если бы мы знали, что есть возвращение, мы не стремились бы избежать его; и не вульгарной жизни хотели бы мы, но права - в каждой жизни соответствующим ей способом и на ее языке - произносить вечное Я преходящего и вечное Ты непреходящего.
Приводит ли Будда к избавлению от необходимости возвращаться, мы не знаем. Он определенно приводит к промежуточной цели, которая касается и нас: к единению души. Но он ведет к ней, оставляя в стороне не только "дебри мнений" - это необходимо,- но и "иллюзию форм", которая для нас вовсе не иллюзия (несмотря на все субъективные парадоксы восприятия, которые мы относим туда же), а внушающий доверие мир; и сам его путь-это путь игнорирования, и если, например, он предлагает нам познать процессы, протекающие в нашем теле, он подразумевает при этом нечто почти противоположное нашему чувственно достоверному познанию плоти. И он не ведет ставшее единым существо к той высшей Ты-речи, которая стала возможной для него. Как представляется, его решение по сути своей доходит до отказа от способности говорить Ты.
Будда знает Ты-речь, обращенную к человеку, - об этом свидетельствует очень высокомерное, но и очень непосредственное обращение с учениками, - но он не учит ей; ибо эта любовь, означающая: "все, что возникло, безраздельно заключено в груди" - не знает простого противостояния одного существа другому. Конечно, в глубине своего молчания он знает Ты-речь, обращенную к первопричине, поверх всех "богов", с которыми он обращается как с учениками. Его деяние вышло из материализовавшегося события-отношения, и оно - тоже ответ своему Ты; но этого ответа он не произносит.
Однако его последователи, "великая колесница", великолепно опровергли его. Они обратились к вечному Ты - под именем Будды. И они ожидают, как грядущего Будду, последнего в этой вечности, - того, кто осуществит любовь.
Всякая доктрина погружения основана на великом заблуждении обращенного вовнутрь человеческого духа, что дух свершается в человеке. В действительности он свершается "из человека" - между человеком и тем, что не есть он. Отказываясь от этого своего смысла, связанного с отношением, обращенный вовнутрь дух вынужден включать в человека то, что не является человеком: мир и Бога он вынужден превратить в функцию души. Это - заблуждение духа о душе.
"Я возвещаю, друг, - говорит Будда, - что в этом, в сажень величиной, обремененном чувствами теле аскета обитает мир, и начало мира, и конец мира, и путь, который ведет к концу мира".
Это верно, но в конечном счете перестает быть верным.
Конечно, мир "обитает" во мне как представление, а я в нем - как вещь. Но это еще не значит, что он во мне или что я - в нем. Он и я взаимно включены друг в друга. Это мысленное противоречие, имманентное. Оно-состояние, снимается Ты-состоянием, которое освобождает меня от мира, чтобы соединить меня с ним.
Чувство себя, которое невозможно включить в мир, я несу в себе. Чувство бытия, которое невозможно включить в представление, мир несет в себе. Однако второе не мыслимая "воля", но вся самобытность мира, так же как первое - не "сознающий субъект", но вся самобытность Я. Здесь невозможна дальнейшая "редукция"; кто не чтит последние элементы, тот уничтожает лишь доступный его сниманию (а не содержащийся в них) смысл.
Начало и конец мира не во мне; но они и не вне меня; их вообще нет - они в постоянном свершении, которое связано и со мной, зависит и от меня, от моей жизни, от моего решения, от моего труда, от моего служения. Но не от того, "утверждаю" или "отрицаю" я в своей душе мир, а от того, насколько я побуждаю позицию своей души в мире становиться жизнью, воздействующей на мир, реальной жизнью, а в реальной жизни могут скрещиваться пути самых разных душевных позиций. Тот же, кто свою позицию лишь "переживает", осуществляет лишь в душе, - сколь бы глубок он ни был лишен мира, и все его ухищрения, искусство, опьянение, энтузиазм, все его тайны не могут коснуться и кожи мира. Пока человек спасается в самом себе, он не может принести миру ни радости, ни горя; миру нет дела до него. Лишь тому, кто верит в мир, дано взаимодействовать с ним; и если он отдается этому взаимодействию, он не может оставаться безбожным. Если мы любим реальный мир, который никогда не даст себя уничтожить, любим реально, во всем его ужасе; если только мы отваживаемся заключить его в объятия нашего духа, - наши руки встретят другие, которые сплетутся с ними.
