Реклама
Книги по философии
Грузман Генрих
Слезы мира и еврейская духовность
(страница 18)
Имя Ф.М.Достоевского занесено в русской культуре в особый список как уникальное явление не только потому, что он является гениальным писателем и психологом, но и потому, что был выдающимся философом. (Любопытно, что В.Г.Белинский, первый с восторгом отозвавшийся на появление "Бедных людей" и предрекший блистательную будущность Достоевскому, отметил, "... преобладающий характер его таланта -- юмор", и если это верно, то верно и то, что юмор есть категория философская). В силу этой причины наиболее полные аналитические сводки и самые глубокие разрезы творений Достоевского принадлежат философам русской духовной школы (Вл.Соловьев, Л.Шестов о.С.Н.Булгаков, Н.А.Бердяев, В.В.Розанов); глава "Легенда о великом инквизиторе" из романа "Братья Карамазовы" стала разделом русской духовной философии и в лице Ф.М.Достоевского русское идеалистическое воззрение имеет свой литературный лик и такой роскоши лишена западная философия. Эпитафия Достоевскому, составленная лидером русских духовников Вл. Соловьевым, выражает отношение к русскому писателю не только со стороны философии, но и всей русской культуры, куда устремилось русское еврейство в процессе самоусовершенствования при формировании идеологии "ВМЕСТЕ" (по А.И. Солженицыну). Соловьев излагал: "В том-то и заслуга, в том-то и все значение таких людей, как Достоевский, что они не преклоняются перед силой факта и не служат ей. Против этой грубой силы того, что существует, у них есть духовная сила веры в истину и добро -- в то, что должно быть. Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимого добра -- есть подвиг веры. В нем вся сила человека. Кто неспособен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству. Люди факта живут чужою жизнью, но не они творят жизнь. Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, -- они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем". Соловьевскую эпитафию Достоевскому о.Сергий Булгаков преобразил в литургию и изрек: "Поклонимся же и мы святыне человеческого страдания в лице нашего писателя, чело которого, вместе с лучом бессмертия, венчает самый высший венец, какого может удостоиться человек, венец терновый!... " (1993,т.2,с.239).
История русского еврейства, своеобразно поведанная Александром Солженицыным, повествует о том, что оно нашло дорогу и "поселилось" в русской культуре, а это означает, что оно приняло Федора Достоевского и антисемитские стенания писателя не помешали этому. Русской еврейство не могло поставить во главу угла гипертрофированный по рецепту А.Черняка антисемитизм Достоевского и оттолкнуть от себя русского писателя, ибо рисковало лишиться доступа в храм русской духовности, настолько много значит Достоевский для русской культуры. Однако главное, а заодно и парадоксальное для израильской аналитики, заключается в том, что критика Достоевского, а по количеству, интеллектуальному качеству и тщательности рефлексии, которой Достоевский превосходит всех русских писателей, уступая только Пушкину, не обнаруживает в его творческом арсенале даже признаков еврейской темы. Действительно, налицо антисемитские и противоеврейские пассажи Достоевского, но на его масштабные духовные постижения они не оказывали никакого влияния. Особенно показателен в этом плане блистательный аналитический экскурс, выполненный оригинальным и крупным представителем русского еврейства, известным философом Львом Шестовым (Львом Исааковичем Шварцманом), который обнаружил в творчестве Достоевского незнаемую до того "философию подпольного человека" -- апофеоз "стихийного, безобразного и страшного", -- но не нашел у него места для евреев, да и самих евреев тоже, какие по смыслу антисемитских фраз писателя должны быть носителями этого самого "безобразного и страшного". У еврея Л.Шестова не нашлось каких-либо оснований для предъявления упрека "антисемиту" Достоевскому, и даже наоборот: он с восторгом цитирует высказывание Фридриха Ницше: "Достоевский -- это единственный психолог, у которого я мог кой-чему научиться; знакомство с ним я причисляю к прекраснейшим удачам моей жизни". Но и Ницше далеко не новичок в антисемитских делах, а его суровая отповедь А.Шопенгауэру и Р.Вагнеру говорит о том, что немецкому философу не чуждо было понимание еврейского достоинства.
Если Л.Шестов не мог упустить антиеврейские настроения Достоевского, имей они хоть какое-то значение в его духовном мире, в силу, так сказать, национальной данности, то другой философ В.В.Розанов не мог сделать этого же по другой причине, по причине своей склонности к антисемитизму. Но и Розанов, подвергнув мощной философской рефлексии сентенцию Достоевского о крахе христианского вероисповедания в "Легенде о великом Инквизиторе" и сделав образ Великого Инквизитора философской категорией, не нашел присутствия евреев, традиционно понимаемых наибольшими губителями христианского учения. Итак, антисемитизм Достоевского не питает корни его духовного гнозиса, а потому русское еврейство явило непонятную для израильских аналитиков "поспешность", вобрав в себя "антисемита" Достоевского. Кто же в действительности есть Достоевский, который подобно другим русским писателям включает в себя одновременно положительные и отрицательные факты по ведомству антисемитизма? Отвечает Л.Шестов: "Для нас Достоевский -- психологическая загадка". "Загадка" тут служит термином, обозначающим реальную данность, состоящую из переплетения разнородных и разнокачественных элементов, стереотипом которой в русской эстетике стал Ф.М.Достоевский. О.Сергий Булгаков подтверждает: "Найдется ли во всей русской и, быть может, даже мировой литературе большая сложность, причудливая изломанность души, чем у Достоевского, и вот почему печатью особенно глубокой тайны запечатлена его индивидуальность" (1993,т.2,с.222). Русские творцы, как будет показано далее, исходят из философии индивидуальной личности и каждый человеческий индивид, в том числе и еврейскую душу, воспринимают как тайну, загадку, а потому отношение к еврейскому контингенту допускает сосуществование как бы взаимоисключающих значений, каждое из которых зависит от изменчивых параметров обстоятельств. Такое положение делает антисемитизм в среде русского еврейства сложным явлением, разнообразно детерминированным в поле предикации каждой субъективной персоны. Этим русский антисемитизм функционально отличается от антисемитизма в европейской диаспоре, где он изначально был положен как момент христианской веры ("никейский символ") с однозначно отрицательной, истребительной функцией, и для деятелей европейской культуры антисемитизм был качеством воспитания. Для А.Черняка и его сподвижников Достоевский не является "психологической загадкой", а неоспоримо определен антисемитом по христианским меркам. Однако история русского еврейства свидетельствует не в пользу подобных измышлений, а в пользу слов С.Резника, заявившего: "То, что Достоевский разделял антисемитские предрассудки своего времени, не перечеркивает той истины, что его художественная проза принадлежит царству истины, добра и красоты, то есть культуре и человечеству. И поскольку евреи -- часть культурного человечества, постольку Достоевский принадлежит им" ("Еврейский камертон" 29.08.2002).
Итак, должно казаться очевидным, что выводы, заключения и решения, делающие Солженицына антисемитом, не имеют доказательной силы и вовсе не потому, что они плохо сработаны или в них вкралась ошибка, а единственно в силу порочности и когнитивной несостоятельности метода "степени полноты источниковой базы". Аналитикам Солженицына просто невдомек, что с крушением Советского Союза рухнула одна из главных идеологических опор режима -- исторический материализм с его фактопочитанием и идеологической предвзятостью, и что этим доказывается бесповоротная несостоятельность фактологической методологии, но в очках израильских критиков сохранилось очень много советских диоптрий, и потому для порицания Солженицына им сплошь и рядом приходится переступать через нарушение еврейских ценностных норм. В конечном счете это означает, что столь единодушное присуждение ранга антисемита русскому писателю А.Н.Солженицыну есть предвзятое и предустановленное решение, которое по-другому называется политическим эксцессом, и, как каждое политическое действо, поражает демагогичностью и обилием argumentum ad ignorantiam (аргументов, рассчитанных на невежество убеждаемого) как в заключительном резюме А.Красильщикова: "Своей последней книгой Солженицын, сам того не желая, сочинил подтверждение прискорбного диагноза (имеется в виду "раса Хама" -- Г.Г.) своему собственному народу... И горько, что даже в Израиле находятся евреи, не способные отличить очередной призыв к топору от невинного щебетания канарейки" ("Еврейский камертон" 4.10.2001). Сам же А.Красильщиков начеку: недавно он обогатил свою коллекцию русских антисемитов философом Вл.Соловьевым ("Еврейский камертон" 1.08.2002), писателем М.А. Булгаковым ("Еврейский камертон" 7.11.2002) и поэтессой Маринной Цветаевой ("Еврейский камертон" 5.12.2002). Далее будет показано подробнее, что при подобном подходе исчезает понятие "русское еврейство" per se, а уж тем более в том специфически историческом контексте, в каком его имеет Солженицын. Понятийный смысл русского еврейства методологически выветривается в способе исторического исследования, принятого "историками широкого профиля", а "степень полноты источниковой базы", которой якобы a priori присущи достоверность и правдоподобие, не может соперничать с еврейской мудростью, переданной З.Фрейдом: "... правдоподобие не обязательно для истинного, а истина не всегда правдоподобна". Немецкий сатирик Кристиан Геллерт высказался в этом отношении с прусской откровенностью:
