Реклама
Книги по философии
Сатпрем
Бунт земли
(страница 31)
Но в животном мире нет "чего-то отдаленного".
Вот что мы не понимаем.
Инстинкт птицы есть... ЕСТЬ мир. Он ЯВЛЯЕТСЯ географически. Он ЯВ- ЛЯЕТСЯ Цейлоном. Он ЯВЛЯЕТСЯ каждую минуту, когда летит птица; и каждую минуту целый мир представлен внутри -- мир разворачивается внутри; это не так, что птица летит над миром.
Товарницки: Но, ясно, что животное не может служить моделью для че-
ловека?
А почему бы и нет?
Как раз из-за этого мы страдаем больше всего: из-за нашей неспособ- ности сообщаться с чем-либо, видеть что-нибудь ясно, знать что-то... Мы больше не знаем ничего! Кроме как через книги, комитеты, докторов, ниже- неров и т.д. Используя весь этот чудовищный аппарат, мы умудряемся знать очень немного. Но давайте попытаемся убрать... попытаемся избавиться от нашей машинерии, и тогда мы больше ничего не знаем о мире! У нас нет власти над миром, нет видения мира, кроме того6 что у нас под самым но- сом.
Товарницки: Ну, хорошо, но масштаб птицы или животного довольно ог-
раничен. Человек занимает другое положение во вселенной. У него
нет...
В тот день, когда человек вновь обретет дыхание животного, то то- тальное сообщение животного, связанное с сознанием, которое он приобрел, тогда масштаб действия человека не будет столь ограничен как масштаб птицы или мангуста или собаки. Масштаб его действий будет значительно шире.
Товарницки: Какое место вера в перевоплощение занимает в опыте Шри
Ауробиндо или Матери или в Вашем опыте?
Прежде всего, это не вера. Это факт.
Но в это намешано столько фантазий, что трудно об этом говорить.
Наша техническая и научная цивилизация толкует об атавизме, хромо- сомах, дедах и прадедах -- это другой способ говорить о "реинкарнации". Но, как всегда, мы схватываем лишь очень поверхностный аспект.
Несомненно, каждое рождение человеческого существа не является са- мым первым. Потому что, поистине, если бы человеческий опыт был ограни- чен тем, что человек являет собой в 40, 60 или 37 лет своей жизни, то это была бы ужасная абсурдность: открыть глаза на столь малое пережива- ние и на столь короткое время. Если, в самом деле, жизнь кончается по истечении этого срока, и на этом все, то это было бы чудовищно.
Но у нас такое ограниченное и такое короткое видение вещей.
Хотя мы в самом деле чувствуем, в нашей собственной плоти, что оп- ределенные вещи в нашей жизни, столь жгучие, столь болезненные или про- тиворечивые, должны приходить откуда-то.
Почему одни существа острее переживают их, чем другие? Почему неко- торые существа переносят более тяжелую тьму? Почему некоторые существа остро нуждаются в Свете?
Из-за хромосом деда, матери или прабабушки? Или же это, скорее, продолжение вопроса, поставленного давным-давно? Или же это трудность, с которой они давно столкнулись, но не могут ее разрешить? Или же это зов, испущенный ими давным-давно, на который начинает приходить ответ?
Об этом очень трудно говорить, потому что люди немедленно обращают это в мыльную оперу и начинают судить о перевоплощении Александра Маке- донского или Карла Великого или... все это крайне наивно.
Мы перевоплощение нашей мечты.
Мы перевоплощение нашей молитвы.
Мы много стремились, много надеялись, молились на достижение че- го-то -- да, это не прекращается из-за того, что вас кладут на погре- бальный костер или закапывают в землю. Эта молитва, этот зов следует за вами... следует за вами. Или же это кромешная тьма, которую вы пережива- ете, преследует вас.
Если мы могли бы видеть всю картину, то увидели бы одну и ту же ис- торию, разворачивающуюся из столетия в столетие, под разными личинами, под разными видимыми обстоятельствами. Но за всеми этими видимостями (будь то в Египте, Греции, Риме, Европе или Индии), за всеми этими деко- рациями мы увидели бы все тот же самый постоянный поиск -- тот же самый зов нечто. И тогда, из эпохи в эпоху, в той декорации, в тех конкретных одеяниях, мы были бы внезапно охвачены и остановлены таким глубоким ды- ханием -- нечто, что заставляет слететь все одеяния, что выстраивает ве- ликую, великую родословную, на великой, великой дороге, которая была всегда, и затем... мы чувствуем: я буду существовать во веки веков.
Товарницки: Прекрасная, очаровательная история! Но все это лишено
какой-либо уверенности.
Хорошо, взгляни, уверенность это... В течение тех нескольких се- кунд, когда отлетают прочь одеяния, декорации -- та пустыня, в которой все кажется валящимся как карточный домик -- в тот момент это так ясно, ты понимаешь, что нет места сомнению, нет места уверенности (смеясь): ты переживаешь факт.
Ты знаешь, что жил "этим" прежде, и ты снова будешь это переживать; это подобно самой сущности твоего существа в ходе всего путешествия, в римской, греческой, египетской или индийской одежде, и это одно и то же СУЩЕСТВО следует этим... курсом.
Товарницки: Поэтому это перевоплощение индивидуальности, личности,
сознания? Вот что труднее всего ухватить. Потому что многие люди
верят в некую реинкарнацию сил, даже в физическом, биологическом
смысле. Но перевоплощение сознания, личности "я" -- это труднее
всего понять, тем более, что большинство людей не имеет настоящих
воспоминаний о прошлой жизни.
Естественно.
Но что на самом деле может "переноситься" из одной жизни в другую?
Все наши материальные занятия (будь то в Греции, Египте, Индии, Ки- тае или Франции), все наши материальные пристрастия -- "Я собираюсь сде- лать столь много", "Я собираюсь занять такое вот положение", "Я собира- юсь создать семью" -- все это полный нуль. Это не остается. Это меняет- ся, разрушается, умирает.
Но что же в самом деле остается в жизни?
Возьмем нашу жизнь, вот эту -- что от нее остается?
Если мы посмотрим назад на двадцать или тридцать лет, если мы взглянем на это существование с высоты птичьего полета, то что на самом деле останется?
Приходят ли нам на ум все наши материальные пристрастия и тысячи пустяковых вещей? Нет. Но существуют особенные моменты, когда мы подоб- ны... подобны чистому крику или широкому видению, открывающемуся, воз- можно, на ничто -- и все же существует только эта вещь.
Те моменты СИЯЮТ.
Это единственные вещи, которые остаются за 20, 30 или 40 лет нашего существования.
И внезапно мы останавливаемся на улице и смотрим на толпу -- эту бессмысленную толпу, эту толпу теней, спешащих по своим местам, на их подземку, их заботы -- мы стоим там как потерянные, как мельчайшая точка в толпе, и некий крик вырывается из глубины нашего сердца. Наши глаза открыты, и мы говорим себе "Но... но... кто? Кто же я? Что я такое? Кто эта личность посреди этой толпы теней?".
В тот момент в нас открывается новое видение. Все останавливается. Толпа исчезает. Вся суета исчезает. И в сердце такая очень особенная вибрация. Как если бы та секунда всегда вибрировала.
И внезапно эта парковая скамейка в вечернем свете как будто бы впе- чатывается навсегда, эта магазинная витрина впечатывается навсегда -- неважные детали запечатлеваются на целую вечность. И они связаны с той секундой, когда из нас внезапно вырывается крик, когда мы внезапно ис- пускаем наш настоящий человеческий крик.
Это остается. Те настоящие секунды входят в целую жизнь.
Те моменты, когда мы вырываемся из театра жизни, когда мы поднимаем наши "вопросы", когда открывается наше уникальное видение, когда тепе- решняя секунда становится полной.
Вот что остается.
Вот что переносится в другую жизнь.
И для многих людей это очень редкие мгновения в их жизни. Другие переживали чуть больше этих довольно жгучих и глубоких секунд.
Возможно, это объясняет разницу в глубине среди существ или же раз- ницу их "качеств".
Тогда вы получаете слабый намек на то, чем может быть реинкарнация.
Это не перевоплощение великого воина или великого консула, ты пони- маешь. Это реинкарнация маленького пламени истины, стремящегося все бо- лее и более наполнить эту жизнь, столь заполненную пустыми часами, столь пустыми, что кажется, что они никогда не должны были бы существовать.
И те существа стремятся все более и более заполнить, НАПОЛНИТЬ ту одну минуту существованием.
Я помню себя на дорогах Бразилии: я помню прогулку... И я взглянул на булыжники на дороге, говоря себе: "КАЖДУЮ СЕКУНДУ, КАЖДЫЙ БУЛЫЖНИК ДОЛЖЕН СУЩЕСТВОВАТЬ." Каждая секунда должна иметь собственную прелесть. Это не должно быть нечто, на чем я гуляю и гуляю, и это все несуществую- щее."
В такси в Париже я наблюдал, как тикает счетчик: 60 сантимов, 80 сантимов, 1 франк -- и что происходило в течение ВСЕГО ТОГО ВРЕМЕНИ? Таксомотор накручивал очередные 20 сантимов, еще 40 сантимов. Я взглянул на этот счетчик и... оцепенел. Я сказал себе: "Но что ПРОИСХОДИТ все это время? Что же есть, что не 20 сантимов? Что же ЕСТЬ?"
Остались именно те секунды. И когда начинаешь переживать те секун- ды, они приобретают такую "чистоту", такую простую красоту. Это такой НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ КРИК, ты знаешь, что ты хочешь, чтобы эти секунды повторялись вновь и вновь, чтобы каждая секунда БЫЛА, была ЖИВОЙ; чтобы вы были тем, кем на самом деле являетесь: быть человеческим существом каждую секунду. Не просто костюмом, переходящим от одной станции подзем- ки к другой, из одного здания в другое, от одной женщины к другой... Что во всем этом? Это ужасно пусто.