Реклама
Книги по философии
Грузман Генрих
Загубленные гении России
(страница 38)
Народность, как некий дар каждого народа и как "высший критериум" духа этого народа, опосредована Белинским в универсальный и всеохватывающий генератор эстетических ценностей любого народа, и, как он умозаключает: "Вследствие этого народность была провозглашена необходимым условием всякой поэзии"(1948, с.289-290). Догматизируя народность, Белинский превращает её во внешний для самого народа побудительный стимул, который спонтанно становится оценочным мерилом эстетического качества как отдельного народа, так и отдельного творца. Белинский пишет: "Начало и развитие русской литературы совершенно особенное, не имеющее себе примера ни в одной литературе мира, так же как и развитие русского народа". Это аксиоматийное и бесконечно верное утверждение ставится Белинским посылкой для сугубо народнического заключения: "И вот здесь-то является, во всей своей очевидности, та истина, что литература есть выражение жизни своего народа и что история литературы тесно слита с историей народа. Всемирно- исторического значения русская литература никогда не имела и теперь иметь не может".
И причина полагается в ущербности народности русского народа, в недостаточности и неразвитости этого народного дара в России, который не достиг того мифического уровня, где обитает "всемирно-историческое значение". Белинский аргументирует: "Но Россия, но народ русский находятся ещё в одном из первых моментов процесса своего только что начинающегося развития; они не успели ещё установиться и определиться, вырасти до самих себя - и потому не могут претендовать на умственное всемирно-историческое значение в современном человечестве"(1948, с.283). Белинский как бы не даёт себе труда додумать сей силлогизм до конца, до понимания того, что неразвитость, отсталость, закостенелость русского народа и, соответственно, русской народности выводится из сопоставления и сравнения с западным образом, который априорно ставится стереотипом и шаблоном. "Неистовый Виссарион", с разящим сарказмом карающий всякое низкопоклонство и подражание европейским эстетическим образцам, в самом ядре своего детища - народнического учения оказался в глубоком противоречии с самим собой. Придав народности черты внешнеотсчётного догмата и категорического императива, Белинский непроизвольно и в такой же степени необходимо возвёл народность в политическую категорию, а потому его суждения и рассуждения об отсталости и примитивизме русской общественной жизни касается сугубо политического, но никак не эстетического, состояния.
Политизация народности, как "необходимого условия всякой поэзии" (и добавлю - любой эстетики), позволяет Белинскому производить селекцию в эстетической сфере, выделяя более или менее значимые художественные произведения, а среди эстетических деятелей, талантов и гениев выполнять операцию ранжирования и сортировку. Эту операцию Белинский осуществил на примере первейшего гения России А.С.Пушкина, в результате которой он пришёл к убеждению, что "...значение поэта зависит уже не от него самого, не от его деятельности, направления, гения, но от значения страны, которая произвела его. С этой точки зрения, у нас нет ни одного поэта, которого мы имели бы право ставить наравне с первыми поэтами Европы, - даже и в таком случае, если бы мы ясно видели, что со стороны таланта он не уступает тому или другому из них. Пьесы Пушкина: "Моцарт и Сальери", "Скупой рыцарь" и "Каменный гость" так хороши, что без всякого преувеличения можно сказать, что они достойны гения самого Шекспира; но из этого отнюдь не следует, чтоб Пушкин был равен Шекспиру...Говоря, что русский великий поэт, будучи одарён от природы и равным великому европейскому поэту талантом, всё-таки не может, в настоящее время, достигать равного с ним значения, - мы хотим этим сказать, что он может соперничествовать с ним только в форме, но не в содержании своей поэзии. Содержание даёт поэту жизнь его народа, следовательно, достоинство, глубина, объём и значение этого содержания зависят прямо и непосредственно не от самого поэта, и не от его таланта, а от исторического значения жизни его народа"(1948, с.808).
Итак, благодаря незаурядному дарованию Белинского в жанре русской литературной критики утвердился эстетический идеал, в основе которого положен постулат: величие народа определяет аналогичное значение эстетики, передпнное через народность; сюда же включается и следствие из этого постулата: не народность суть форма искусствознания, а, напротив, искусствознание суть производное народности. Этот постулат и был нарушен князем Кропоткиным в литературкритической части своего эстетического сочинения, - "князь-бунтовщик" замахнулся на признанные устои русской эстетики, обязанные народническому учению В.Г.Белинского, ибо в своей методологии Кропоткин даже не упоминает о принципе народности. О методологическом способе познания Кропоткин сообщает, что "...я беру главных, наиболее выдающихся писателей в области поэзии, повести, драмы, политической литературы и литературной критики - и вокруг этих гигантов русской литературы я сгруппировал менее крупных писателей, упоминая об них очень кратко. Я сознаю, что почти каждый из последних носит индивидуальную окраску и заслуживает ознакомления с ним; некоторым из менее известных авторов иногда даже удавалось представить известное течение мысли более ярко, чем их более знаменитым собратьям по перу; но вышеуказанный план является необходимостью в книге, задачей которой было - дать только широкую общую идею о русской литературе"(1999, с.254).
Как не кажется угловатой подобная схема, обусловленная целевым назначением работы Кропоткина (первичное обобщённое ознакомление западного читателя с русской литературой, но никак не её глубокое осмысление), в гносеологической основе данного метода таится животворная идея. Свой ознакомительный экскурс в русский эстетический мир Кропоткин строит на сотворении рядов "гигантов русской литературы", объединённых на основе общеэстетических признаков в определённые центровые ячейки или концентры, - таковы у Кропоткина ряды: Пушкин - Лермонтов, Тургенев - Толстой, Гончаров - Достоевский - Некрасов и только Гоголь и Чехов обособлены в единственном числе. Вокруг этих концентров вращается рой других писателей, так или иначе связанных или спороднённых с руководящими эстетическими признаками данного концентра. В онтологическом выражении подобная конструкция есть не что иное, как общеизвестный искусствоведческий приём по выделению эстетических течений, художественных школ либо литературных стилей, но главное раскрывается с гносеологической стороны и состоит в том, что первоисточник этой процедуры помещается внутри самой эстетической структуры или же им является конкретный творец (творцы) художественных ценностей, а не такой внешне-универсальный безличный критерий, как народность.
Этот гносеологический фактор и служит диагностическим отличием искусствоведческого обзора Кропоткина от литературной критики Белинского, в чём просто убедиться, сравнив для примера процедурную схему аналитики Кропоткина по типу концентров с операцией выделения Белинского одного объекта - екатерининской эпохи в истории русской культуры. "Знаете ли, - вопрошает Белинский, - в чём состоял отличительный характер века Екатерины 11, этой великой эпохи, этого светлого момента жизни русского народа? Мне кажется, в народности. Да - в народности, ибо тогда Русь, стараясь попрежнему подделываться под чужой лад, как будто назло самой себе оставалась Русью". Гносеологическое или познавательное содержание процессуальной стороны данного изучения свёрнуто в вопросе Белинского, где однозначный ответ прямо предполпгпется: "А можно ли быть оригинальным и самостоятельным, не будучи народным?"(1948, с.с.17-18,18). Зато без ответа остаётся сам собой напрашивающийся вопрос: почему самое большое за всю историю России народное возмущение или яростный взрыв народности (пугачёвщина) разразился в екатерининскую эпоху, по Белинскому, "светлого момента жизни русского народа"? А Кропоткин, не прибегая к народнической аргументации, отмечает: "Со вступлением на престол Екатерины 11 (царствовавшей с 1762 по 1796 г.) начинается новая эра русской литературы. Литература оживляется, и, хотя русские писатели всё ещё прродолжают подражать французским - главным образом ложноклассическим образцам, - в их произведениях начинают, однако, отражаться результаты непосредственного наблюдения над русской жизнью"(1999, с.281). У Кропоткина здесь момент "русской жизни" противостоит константе народности у Белинского; не лишена любопытства реплика князя, что императрица Екатерина, не чуждающихся драматургических опусов, "...едва ли не первая ввела русского крестьянина на театральные подмостки".
Именно в гносеологическом аспекте раскрывается возможность отождествления кропоткинских эстетических концентров с "энергетическими биоцентрами" Вернадского до того, что в действительности первые становятся эквивалентом вторых, а это, в свою очередь, удостоверяет наличие методологической доктрины адеквата человека - первого признака либеральной науки. Идеологическая спороднённость искусствоведческого откровения князя Кропоткина с русской либеральной наукой составляет самую сильную, хотя эмпирически неявную, сторону его "нового слова" в русской эстетике. Однако ставить здесь знак равенства нельзя, ибо как мыслитель Кропоткин выполнил не все требования, необходимые для вступления в ложу русских духовников - прововестников русского неклассического воззрения. Если в гносеологии "нового слова" Кропоткина тождество с принципом примата индивидуальной константы Вернадского (или энергетических биоцентров) явлено вполне очевидно, то аналогия с другим постулатом Вернадского о вечности научной мысли, входящим опорным элементом в кодекс русской либеральной науки, не обнаруживается. В текстах Кропоткина отсутствует особо отрефлексированное и сформулированное положение о вечности шедевров эстетики, подобное утверждению Вернадского. И это тем более удивительно, что, если Вернадскому приходилось прибегать к доказательным средствам, то сентенция о вечности шедевров культуры относится в эстетической сфере к безусловным аксиомам, тобто суждениям, не требующих доказательства. Хотя в размышлениях Кропоткина имеется немало мест, где его мысль вплотную подходит именно к такому заключению и где вывод о вечности эстетических продуктов, казалось, висит на кончике кропоткинского пера, но самоличного утверждения не последовало, - оказывается не спроста и этот акт не есть упущение неординарного мыслителя.
