Реклама
Книги по философии
Грузман Генрих
Загубленные гении России
(страница 39)
Вечность как таковая базируется на понятии самодостаточности сущности предмета или явления, а самодостаточность философски определяется как то, представление чего не нуждается в представлении другой сущности; вечность есть такая самодостаточность, которая не нуждается в представлении времени или, по-другому, сущность будет вечностью, если она не зависит от времени. Это означает, что вечные сущности существуют всецело в идеалистическом пространстве, и соотношения между ними разворачиваются в ином контексте, чем реальные взаимодействия временных (конечных) объектов, а потому соподчинение, уравнивание, отождествление вечных факторов в режиме рациональных оценочных признаков, - по типу первый-второй, больший-меньший, главный-неглавный, лучший-худший и прочая, - неприемлимо в принципиальном порядке. Ранжирование, сортировка и иерархизация художественных гениев, выполненная Белинским, является некорректной с позиции вечности шедевров культуры, но в его народнической концепции отсутствует понятие о вечности как системообразующем элементе, исключая отдельные риторические реплики и воззвания, на которые так щедра эмоциональная натура Белинского. Напротив, мироощущение Белинского как властителя дум в русском обществе вращается в кругу максимы, что "Всё живое движется и развивается; понятие об искусстве не алгебраическая формула, всегда мертворождённая. Заключая в себе много сторон, оно требует развития во времени каждой из них, прежде, чем даётся в своей полноте и целостности"(1948, с.377; выделено мною -Г.Г.). Итак, "развитие во времени" или, по-научному, функция времени есть, заражённый абсолютизмом народности, запрет на вечность как таковую, относя её к мистическому продукту суеверия.
Совсем иного порядка явление представляет из себя эстетическое самочувствие князя П.А.Кропоткина, в котором возможно более или менее определённо усмотреть
претензию на русскую либеральную науку, ибо тут прямо обнажается спороднённость с наукой Вернадского, в которой положение о вечности слагает краеугольный камень. Однако Кропоткин не доверился своей интуиции и склонился к рационально-логическому приёму Белинского прямого составления соподчинённой иерархии эстетических творцов вплоть до пресловутой сентенции о форме. У Кропоткина сказано: "По красоте формы Пушкин действительно стоит не ниже самых величайших поэтов. Он является, несомненно, великим поэтом в его способе описания самых незначительных мелочей повседневной жизни, в разнообразии человеческих чувств, нашедших место в его поэзии, в изящном выражении различных оттенков любви и, наконец, в яркой индивидуальности всех его произведений. Чрезвычайно интересно сравнить лирику Пушкина и Шиллера. Оставляя в стороне величие и разнообразие сюжетов, которых касался Шиллер, и сравнивая лишь те поэтические произведения обоих поэтов, в которых оба говорят о самих себе, читатель, уже при чтении этих произведений, приходит к заключению, что Шиллер как личность по глубине мысли и философскому миропониманию стоит несравненно выше, чем блестящий, до известной степени избалованный и поверхностный ребёнок, каким был Пушкин. Но в то же самое время индивидуальность Пушкина более глубоко отразилась на его произведениях. Пушкин был полон жизненной энергии, и его личность отражалась на всём, что он писал; в каждой строке его стихов вы чувствуете напряжённое биение горячо чувствующего сердца.Сердце Пушкина менее симпатично, чем сердце Шиллера, но зато читателю удаётся заглянуть в него глубже. Даже в своих лучших произведениях Шиллер не превосходит нашего поэта выражением чувств или большим разнообразием формы. В этом отношении, несомненно, Пушкина можно поставить наряду с Гёте"(1999, с.295-296).
Конечно, аналитика Кропоткина в отношении А.С.Пушкина живее, жизнее и сочнее, чем литературкритический отчёт Белинского, сделанный под политическим прессом догмата народности, но тем не менее сам факт непосредственной комбинаторики эстетических шедевров и поэтов исключает из искусствоведения князя интригующий момент вечности. Здесь сказывается необъяснимое свойство любой мыслящей и творящей натуры - некий эффект внутреннего противоречия. Проходя мимо аспекта вечности, Кропоткин как бы уходит в своей эстетике от духовной стихии, признавая тем самым материалистическое (всегда политизированное) средство народности Белинского. В то же самое время безличной всеобщности народности князь методологически предпочёл индивидуально обозначенные эстетические концентры, но этот индивидуальный момент в познании Кропоткин тесно соседствует с духовным качеством учения Белинского: верой в народ, а более обще - верой в коллектив. Однако коллектив здесь содержит в себе специфически русский смысл, отличный от европейского человечества (хотя Белинский постоянно пользуется этим термином, не видя в нём другого, кроме общетотального, значения), и называется Кропоткиным общиной и коммуной, а русский смысл образуется законом, провозглашённым Белинским: "глас народа - глас Божий". Белинский создал религию народа и утвердил духовный идеал русского народа в качестве гласа Божиего. Именно в таком религиозном пафосе народническая доктрина принята князем Кропоткиным на правах общетеоретического основания его искусствоведческой былины. Полемизируя с Львом Толстым, Кропоткин отмечает: "В действительности, когда он жалуется, что никто не учит людей, как жить, он забывает, что именно это делает истинное искусство и что именно это всегда было делом наших художественных критиков. Белинский, Добролюбов и Писарев и их продолжатели только и делали, что учили людей, как жить. Они изучали и анализировали жизнь, как изобразили и поняли её величайшие художники каждого столетия, и они выводили из их произведений заключение - "как жить"(1999, с.567).
Однако эффект, как правило, благодетельного внутреннего противоречия у Кропоткина оказался вовсе не благодетельным, ибо, постоянно ссылаясь на Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева, которые в советской аналитике объединяются в класс "революционных демократов", и порицая Л.Толстого за недоверие к этим революционным демократам, Кропоткин непроизвольно, но совершенно закономерно сместился в область политизированной народомании, в духе которой революционные демократы "учили людей, как жить". Особенно рьяно князь отвергал лозунг "искусство для искусства", борьбу с которым все клевреты народомании, начиная с Белинского, почитали своей первой задачей. Как закон в устах Кропоткина звучит суждение, что "...русские художественные критики стремились установить положение, что искусство имеет право на существование лишь тогда, когда оно идёт на "служение обществу" и способствует обществу подниматься до высших гуманистических идеалов - конечно, при помощи тех средств, которые присущи одному лишь искусству и отличают его от науки, так и от политической деятельности"(1999, с.564). Однако в последнем Кропоткин ошибся, ибо ещё на его памяти борьба с "искусством ради искусства" заимела политическую суть и сама превратилась в политическую деятельность, пока не произвела уродливый принцип партийности в советское время.
Но наглядным и в такой же мере назидательным свидетельством стала литературная критика исторической драмы А.С.Пушкина "Борис Годунов", где Кропоткин просто продублировал в общем-то негативную grosso modo (в широком плане) оценку Белинского. Белинский вывел: "Прежде всего, скажем, что Борис Годунов Пушкина - совсем не драма, а разве эпическая поэма в разговорной форме. Действующие лица, вообще слабо очёркнутые, только говорят и местами говорят превосходно; но они не живут, не действуют. Слышите слова, часто исполненные высокой поэзии, но не видите ни страстей, ни борьбы, ни действий. Это один из первых и главных недостатков драмы Пушкина;...и из его драмы вышло что-то похожее на мелодраму, а Годунов его вышел мелодраматическим злодеем, которого мучит совесть и который в своём злодействе нашёл себе кару. Мысль нравственная и почтенная, но уже до того избитая, что таланту ничего нельзя из неё сделать!"(1948, с.с.663-664,665). А Кропоткин ограничился замечанием: "Историческая драма Пушкина "Борис Годунов", действие которой происходит во времени Дмитрия Самозванца, заключает в себе несколько замечательных сцен, выдающихся - одни по юмору, другие - по тонкому анализу чувств; но в общем это произведение вернее назвать драматической хроникой, чем драмой"(1999. с.303).
Показательным этот пример представляется в силу того, что драма "Борис Годунов", которая была оценена в общем и целом как поэтическая неудача великого поэта, в действительности образует не просто крупный, но важнейший эпизод его художественной эпопеи. "Борис Годунов" А.С.Пушкина - явление беспрецедентное как в области русской изящной словесности, так в целом для мировой эстетической классики (более подробно данное обстоятельство дано в моём трактате "Философия геологии", том 11; здесь же я имею возможность сформулировать окончательные выводы): ни в одной литературе мира нет подобного художественного произведения, где в одном сюжетном образе были бы отлиты все основополагания и зачаточные формы национального достоинства страны - философии, истории, эстетики, духовности, языкознания, вплоть до зачатков самобытного русского миросозерцания. Если имеет место понятие "пушкинская традиция", то её целокупное выражение приходится на сцены в "Борисе Годунове". Назидательность же в данном случае наличиствует в том, что все эти величайшие достижения пушкинского гения как образцы вечных шедевров русской культуры оказываются недостижимыми для штатного народнического мышления в русской литературной критике.
