Реклама
Книги по философии
Грузман Генрих
Загубленные гении России
(страница 60)
Европейские творцы науковедения (Л.Витгенштейн, К.Поппер, Э.Дюркгейм и другие) прекрасно документировали и аргументировали тот благоприятный для науки оборот, где во главе угла оказывались внутринаучные константы, но оставляли, по существу, в области умозрительного дискурса обратную позицию волюнтаристского давления социальных аппаратов в силу отсутствия убедительной эмпирической фактуры. В противоположность обширные сводки Ж.А.Медведева, С.Кипермана, М.Поповского, касающиеся биологической "дискуссии", представляют собой сконцентрированные свидетельства таких форм диктата социокультурных монстров в советской науке, о которых просвещённый европейский ум не мог даже помыслить. Но этот огромный, чисто фактический материал, не был прорефлексирован с социологонаучной стороны и содержит ряд методологических, собственно науковедческих ошибок, создающих искажённую картину явления. Это обстоятельство заставляет несколько отвлечься от основной сюжетной линии и углубиться в моменты советской социальной истории времён биологической "дискуссии".
В 1929 году глава советского государства И.В.Сталин выступил с программной декларацией и в статье "Год великого перелома" известил о наступлении в стране решительного переворота "на всех фронтах социалистического строительства". О сути этого перелома можно судить по характеру предусматриваемых и насаждаемых в связи с этим преобразований в самом крупном и коренном сословии страны - сельском хозяйстве. Сталин изрекал: "Речь идёт о коренном переломе в развитии нашего земледелия от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тркторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам - совхозам, вооружённым сотнями тракторов и комбайнов"(1952, с.298).Здесь отчётливо обрисована идеологическая схема исторического отрезка времени, названного "эпохой великого перелома": от индивидуального к коллективному. Из этой схемы родилась главенствующая тотальная установка - всеобщая коллективизация и государственная стратегия "великого перелома": исключение индивидуального есть ключ к коллективному. Если до этой эпохальной поры большевистский режим переживал время захвата и удержания власти, то теперь наступил период укоренения и данная власть таким способом объявляет о своей специфической структурной (онтологической) зрелости. В силу этого коллективизация не может быть местной либо региональной, но только всеобщей и тотальной с единым динамическим принципом. Именно всеобщая коллективизация стала фундаментальной базой, на которой оформилась государственная структура советской социальной детерминации, и монополизация этой структуры при посредстве принципа партийности и классового подхода стала ведущей политикой, локализовавшись в узкой области науки в фактор внешнекультурного актива.
Однако какой всеобщей ни была бы коллективизация, она не в состоянии избавиться от статуса индивидуального в полной мере, хотя бы потому, что любой коллектив состоит из совокупности себетождественных индивидов. А потому государственная стратегия всеобщей коллективизации состоит в том, чтобы подвести каждую личностную особь под критерии общества как безупречного коллективного закона. С этой целью в системе воинствующего материализма создана теория общественного сознания, где фигурируют следующие перлы: "Исторически подлинным субъектом выступает человек, но не как отдельно взятый индивидуум, а как общество"(П.В.Копнин, 1974); "...человек смотрит на мир глазами общества"(В.А.Лекторский, 1980). В итоге выработался особый психологический тип человека, яркий пример которого продемонстрировал в своих откровениях академик Т.Д.Лысенко: "В Советском Союзе люди не рождаются, рождаются человеческие организмы, а из этих организмов народ создаёт трактористов, мотористов, механиков, академиков, учёных. И я один из этих людей, который сотворён таким образом. И такое ощущение, товарищи, это больше, чем счастье"(цитируется по С.Киперману, 1998 N275). Общественно обезличенная личность - таков портрет производителя всеобщей коллективизации, плода общественной (социальной) детерминации и, наконец, студента социального института в обличии советской науки. Для этого последнего В.Ж.Келле сформулировал два основополагающие критерия: первый - о ноуменальном превосходстве "институциального" (коллективного) начала над индивидуально-авторском, о чём уже говорилось в предыдущем разделе, а во втором говорится: "Внешняя детерминация является, во-первых, многообразной и, во-вторых, исходной, основной" и ещё: "Диалектико-материалистическая методология может признать лишь один вариант решения данной проблемы - последовательную реализацию принципа детерминизма"(1988, с.с.25,16).
В этой зоне личность-коллектив проходит демаркационная линия раздела между разгромленной русской духовной философией и философией воинствующего материализма, утвердившей своё торжество в России посредством всеобщей коллективизации - "великого перелома". Если механизм всеобщей коллективизации привёл к развалу самое крупное и самое сложное земледельческое хозяйство на планете - русский крестьянский уклад, то той же деструктивной участи не могла избежать и генетическая селекция Вавилова как наука, обслуживающая в практической части исконные потребности русского сельского хозяйства. Другими словами, если всеобщая коллективизация распростёрла свои крылья над огромной сельской общиной страны, то в научной сфере, осмысляющей эту область, неизбежны соответствующие рецедивы социальной детерминации, с корнем вырывающие индивидуалистическую преемственность русской духовной доктрины. В этом и заключалась цель политической акции в русском дарвинизме: перед социальным институтом, ударный отряд которого составляет "счастливый" "человеческий организм" Трофим Лысенко со товарищи, стояла задача разрушения научной конструкции, идейно несовмещаемой с духом социальной детерминации всеобщей коллективизации, а отнюдь не поиски научной истины. Не понимая этого, С.Киперман недоумевает: "...удивляешься предвзятости позиции, занятой этими людьми, явно не желавшими выявления научной истины"(1998, N275).
Подобное непонимание сути научного потрясения в советской биологии относится к самому распространённому аналитическому заблуждению, хотя порочность и губительность "великого перелома" давно не вызывает аналитического сомнения. Коллективизация как таковая чаще всего понимается как действующая реальность и связывается лишь с сельским хозяйством страны, а репрессивные выпады правящего режима в различных отраслях искусства, науки, промышленнности, военного дела никак не соотносятся с процессом и идеологией всеобщей коллективизации, хотя генеральный конструктор "великого перелома" И.В.Сталин удостоверял его наличие "на всех фронтах социалистического строительства".Данное явление и происходило на всех фронтах, в том числе и на научном фронте. Чтобы биологическая "дискуссия" не казалась исключением, я сошлюсь на аналогичное событие в физической науке, где в центре оказалась блистательная школа академика Абрама Фёдоровича Иоффе. Разгром самой сильной школы русских физиков произошёл на сессии Академии наук СССР 14 марта 1936 года (печально знаменитая "мартовская сессия") и Монус Соминский, располагающий внушительным документальным материалом, пишет: "...на сессии был запрограммирован идейный разгром научной школы Иоффе, инспирированный высшими партийными органами...Мартовская сессия Академии наук СССР была специально созвана для того, чтобы публично осудить всех без исключения советских учёных, не желавших понимать, что основное в их повседневной деятельности состоит в развитии главным образом прикладных исследований (именно то, что вызвало возмущение академика В.И.Вернадского, и по поводу чего он с болью писал: "Понижение образования чрезвычайное..." - Г.Г.). Для того, чтобы эта доктрина, сформулированная высшими руководящими работниками ВКП(б), была бы достаточно доходчивой, следовало вывести на арену разыгравшихся событий наиболее яркую, колоритную и, естественно, авторитетную и почитаемую фигуру, представлявшую собой верхушку элитарного слоя научного мира Советского Союза. Академик А.Ф.Иоффе, как никто более, подходил для этой роли. На него и пал злой жребий. Его решили публично казнить осуждением его понимания науки в жизни человеческого общества, осудить для того, чтобы навязать всем, кого это касается, своё понимание науки и для того, чтобы продемонстрировать неотвратимость кары, которая ещё более свирепо обрушится на всех тех, кто не извлечёт для себя мораль из преподанного урока: работа мартовской сессии широко освещалась в печати и по радио, а поэтому все, кто имел какое-либо причастие к научной деятельности, прекрасно понимал чего от него хотят и ждут, и что его ждёт в случае неповиновения официально провозглашённым принципам" (1991, с.с.604,605).
Обрисовав достаточно выпукло психологию и идеологию советского социального детерминизма, указанный аналитик, однако, впал в характерные для данного случая заблуждения. Как и С.Киперман, Соминский не понимает как научные органы выражают не научную истину, а нечто прямо противоположное (что в действительности реализуется в превращении Академии наук в социальный институт), и в смятении он излагает: "Невозможно не выразить крайнего недоумения по поводу того, что Академия Наук СССР, этот "штаб советской науки", пошла без возражений на поводу у партийных властей и в своём официальном документе назвала чистую науку абстрактно-теоретической и сбросила её с пьедестала, на котором она по праву должна была бы находиться"(1991. С.604-605).Другое, не менее популярное, заблуждение заключается в стремлении возложить непосредственную юридическую вину за удушающую атмосферу в русской интеллектуальной среде советских времён и репрессии в отношении деятелей и творцов на руководителей государства, а персональными виновниками делаются столпы и бонзы большевистского режима, особенно популярен в этой роли И.В.Сталин. Вот как, к примеру, характеризует Сталина в операции по всеобщей коллективизации старейший советский журналист Отто Лацис: "Так же резво он массовыми репрессиями, стоившими многих тысяч жизней, загнал крестьянство в колхозы, после чего сам с удовольствием пустил в поилитический оборот любимое словцо: год 1929, год перелома хребта российского крестьянства, был объявлен "годом великого перелома". Имелся в виду якобы случившийся перелом настроений крестьян в пользу коллективизации"(2004, N630).
